Маргарита Павловна, которую играла Инна Ульянова чуть было не погубила всенародно любимый фильм. Просмотрев на худсовете «Покровские ворота», чиновники схватились за головы: «Это разврат! Иметь двух мужей!» И положили картину на полку. Но зрительницы, наоборот, были чрезвычайно довольны героиней: подходили после премьеры на улице и завистливо вздыхали: «Ну надо же, какая вы счастливая! Сразу два мужа — один для души, другой по хозяйству ».
Честно признаюсь: во мне нет ничего властного, что буквально фонтанирует из мадам Хоботовой. Секрет в том, что, играя роли, актеры стараются добрать то, чего им не хватает в жизни. Вот я, например, по характеру очень зажатая, робкая, порой даже жуткая трусиха, у Маргариты Павловны училась самоуверенности, властности и нахальству. Словом, тому, что так необходимо в отношениях с мужчинами. Кстати, уроки энергичной дамы, умеющей постоять за себя, пригодятся всем женщинам. Может, следует даже тонизирующие витаминчики «Секреты Маргариты Павловны» изобрести. А что? Это же надо суметь так всех мужиков построить, что они только крякают от удовольствия и вытягиваются во фрунт: «Яволь, Маргарита Павловна!»
Михаил Козаков, с которым мы знакомы со студенческих лет, пробовал в «Покровских» параллельно две тройки: меня с Борцовым и Равиковичем и Гундареву с Мироновым и еще кем-то звездным. После проб я долго не могла заснуть: «Как же так? Силы-то неравные» Наконец часа в три ночи не выдержала и в истерике позвонила Мишке: «Ты подлец! Неужели не понимаешь, что мы заведомо проигрываем звездам? Это несправедливо!» И, не дождавшись ответа, трусливо бросила трубку. Прошла неделя. Вдруг Козаков мне перезванивает: «Ну что, истеричка? Поздравляю!»
Это была победа! Как я отважилась на этот поступок, до сих пор не понимаю, ведь совсем не боец по натуре. Если предчувствую проигрыш, то скорее сдамся без боя, чем буду драться до последнего. А всем кажется, будто я, как Рембо, могу одним ударом стенку прошибить. Да ни хрена подобного! «Не быть, а казаться!» — как говорил Бомарше. Лучше про меня и не скажешь. Кстати, только когда из десятков претендентов Козаков отобрал юного Олега Меньшикова на роль Костика, он вздохнул с облегчением: «Фильм будет!»
Никто и не думал, что картина, которую в первый раз показали в не самое удобное время, станет такой популярной. Это сейчас уже ни один религиозный и коммунистический праздник не обходится без «Покровских ворот». Недавно меня в двенадцатом часу ночи разбудил коллега: «Слушай, корова! Ты небось спишь?» — «Видишь ли, пытаюсь». — «Включай телевизор, там тебя показывают!»
Наверное, он решил, что я как ненормальная вскочу и буду любоваться на свое изображение. Но я никогда не смотрю «Покровские», как, впрочем, и другие фильмы с моим участием. Я не из тех актрис, которые стонут от оргазма, глядя на собственную физиономию на экране.
— Вам, наверное, трудно было вжиться в быт коммуналки — ведь вы никогда не жили в подобных условиях?
— Я и во времена Гоголя никогда не жила, но тем не менее сыграла ведь Феклу Ивановну в спектакле «Женитьба». А уж с Маргаритой Павловной было совсем просто: вышла па балкон, встала в стойку и скомандовала: «Хоботов! Домой!» Делов-то! А потом, если вы помните, население покровской коммуналки на редкость интеллигентное — все сплошь литературоведы, переводчики и культработники. Не нужно было учиться хамить и материться. Да и актеры подобрались потрясающие. На съемках у нас сложились на редкость любовные отношения.
Мы понимали, что каждый из исполнителей представляет собой грандиозную личность: Пилявская, Моргунов, Меньшиков... С восторгом встречались, с восторгом прощались. Броневой, между прочим, был уже Мюллером! Как-то, уже после премьеры фильма, мы с Леней столкнулись па Арбате. Он был просто неотразим в итальянской клетчатой шляпе с маленькими полями и с элегантно зажатой между красивыми пальцами сигаретой. «Ну, подруга! — ухмыльнулся сосед Велюров. — Что скажешь?» Он имел в виду ажиотаж вокруг картины. «Нет слов! » — отвечаю, пораженная его внешним видом. «Ну нет слов, так и не говори ничего», — и, приподняв шляпу, важно зашагал по улице. Следом бежала стайка преданных поклонниц.
— Вы с Броневым встречались еще на съемках «Семнадцати мгновений весны»...
— Я бы не сказала «встречались». В картине у меня-то был всего один эпизод, со Штирлицем. Сцену с ним снимали в Москве у кафе «Лира» два дня. Помню, своего будущего партнера я увидела идущим по коридору в форме штандартенфюрера. Тихонов был так по-арийски красив, что я моментально зажалась: «Боже, а я такая маленькая и неинтересная!» К кафе на углу Тверской нагнали десятки «Мерседесов». Говорят, что ради этого пришлось обескровить все иностранные посольства столицы. Мне выдали реквизит — горжетку из лисы.
По сценарию моя безымянная дама с лисой (помните, как у Да Винчи «Дама с горностаем»?) должна напиться и приставать к сидящим у бара мужчинам с легкомысленным предложением. Внимание мое, естественно, остановилось на русском разведчике. Конечно, моя героиня не подозревает, что красавец-мужчина, скромно пьющий коньяк у стойки бара в центре Берлина, враг Третьего рейха! Только благодаря советской школе разведки Щтирлицу удается устоять против моих слов: «В любви я Эйнштейн!»
На одном из дублей Вячеслав Васильевич, вежливо меня попросил: «Вы могли бы не так сильно прислоняться щекой к моей спине? На мне мой личный костюм». Но я все время промахивалась. В кадре видно, как я виновато смахиваю пудру с тихоновского пиджака. По сценарию, после того как он посещает меня «начертить парочку формул», я стучалась на улице в стоящие машины и, качаясь на каблуках, говорила: «Ку-ку». Потом, вспомнив наказ Штирлица, в ожидании его чертила хвостом лисы формулы на асфальте. После съемок позвонила ассистентка Лиозновой и, захлебываясь от восторга, завопила: «Инка, это грандиозно!
Мы тебя вырезаем!» Эпизод с «Ку-ку!» действительно вырезали, посчитав, что он слишком смешон и может отвлечь зрителя от серьезной сцены встречи разведчика с резидентом. Потом коллеги шутили: «Это было самое тяжелое мгновение в жизни Штирлица». Я же вам, как Юстас Алексу, признаюсь, что, несмотря на то что меня подрезали, на концертах мне всякий раз бурно аплодировали, вызывая недоумение у съемочной группы: «Всего два слова, а какой успех!» Я даже как-то шутя попросила, чтобы на моей могиле написали: «Дама с лисой».
Через двадцать лет мы снова встретились с Тихоновым на съемках «Утомленных солнцем», хотя вряд ли он запомнил ту странную даму с лисой, которая пачкала ему пиджак. Как-то снимали большой эпизод за столом на даче комбрига Котова. Было холодно, к тому же я сильно робела: ведь режиссер — сам Никита Михалков! Тихонов, который сидел рядом, заметил, что у меня трясутся руки, и посоветовал: «А вы коньячку хряпните, режиссер не заметит, ведь мы к нему спиной сидим». Я послушалась и так «на-хряпалась», что, когда пришлось обернуться к Михалкову, он всплеснул руками и закричал: «Стоп! У меня актриса пьяная!» За меня благородно заступился Вячеслав Васильевич, и нас обоих с позором выгнали из-за стола.
— Это правда, что в детстве вы жили в доме со знаменитыми артистами и именно это решило вашу судьбу?
— В 43-м, вернувшись из эвакуации в Москву, мы поселились в доме на Можайском шоссе. Моему папе, ответственному работнику угольной промышленности, выделили квартиру в одном из подъездов, принадлежавших Совету Министров. Три соседних подъезда занял возвратившийся из Ташкента практически весь цвет «Мосфильма». Мы с девчонками, играя во дворе, частенько замирали от восторга, завидев, как под руку с Герасимовым шествует в душистом облаке французского аромата красавица Макарова. С ними в немецкую трофейную машину иногда садился их приемный сын Артур.
В соседнем подъезде жила не менее знаменитая пара Пырьев—Ладынина. Там же поселились и Переверзев с Надей Чередниченко. Но мы, дети, больше всех обожали Консовского, принца из «Золушки». Он нам казался сказочно красивым. Когда актер проходил по двору, мы прерывали игру и, дергая друг друга за подолы платьев, шептали: «Смотри, вон прынц, прынц идет!» Моя же бабушка была крайне недовольна столь близким соседством с мосфилымовцами и частенько грешила;, «Ей-богу, эти артисты прут у нас с балкона котлеты!» (Тогда, как вы понимаете, холодильников еще не было и продукты хранились на балконах.)
В это время Герасимов приступил к съемкам «Молодой гвардии». Как сейчас помню обиду, когда небожительница Тамара Федоровна, спустившись во двор, обратила внимание на одну из моих подружек и пригласила сниматься в кино. У меня разрывалось сердце от горя, хотя в душе я понимала: куда мне, маленькому и худенькому суслику с двумя болтающимися белесыми косичками, соревноваться с «грибком-боровичком» Наташкой! Наверное, из духа соперничества я тогда сказала себе: «Все равно стану артисткой!» Эту, может, где-то драматическую мысль я так и не смогла вытравить, несмотря на скептическое отношение к моей мечте отца. Когда я объявила за завтраком, что хочу поступать в театральный, папа хмыкнул из-за газеты и обернулся к маме: «Аня, что ты волнуешься! Посмотри на нее, ее же не примут! А вот в горный институт без экзаменов — пожалуйста!»
Перспектива стать «горняком» ужаснула меня, и я очертя голову бросилась зубрить басни и стихи для поступления в Щукинское училище. Абитуриенты Щуки были все как на подбор необыкновенно красивы и высоки ростом. Я же взяла, что называется, репертуаром: со стихами Ходасевича и баснями Егорова мало кто был знаком даже в приемной комиссии. На экзамене присутствовали старшие студенты. После первого тура меня вдруг подзывает красавец великан с рыжей шевелюрой, старшекурсник Сатановский: «Эй, малышка, иди сюда. Ты знаешь, в приемной комиссии считают, что в тебе что-то есть.
Только не говори больше «я з Москвы, а то тут же выгонят». Расстроенная, я вернулась домой, на чем свет кляня бабушку-хохлушку, приучившую меня к напевной украинской речи, и решила... покончить с собой. Все равно артистки из меня не получится! А чего мучиться, добывая руду и прочие полезные ископаемые? Только вот как благовоспитанной барышне из приличной семьи сделать это красиво, чтобы родителям не пришлось потом краснеть перед соседями? Я заперлась в ванной и принялась обдумывать способы смерти. Чтобы непременно как в кино!
Выброситься из окна неудобно, а вдруг мимо пройдет кто-то из семьи Михалковых, также живших в нашем доме? (К тому времени мы уже переехали в дом на Воровского.) Тем более что с Сергеем Владимировичем мы уже познакомились через моего гладкошерстного фокстерьера Чухрая. Как-то во дворе, подзывая убежавшую собаку: «Чухрик, Чухрай, мальчик, ко мне!», я услышала за спиной громкий смех. «Почем-му Чу-ухрай? — заикаясь, спросил детский писатель. — Почему не Пырьев?» Я, естественно, смутилась и подумала: «О, тут надо держать ухо востро!» После этого я старалась выгуливать Чухрика в соседнем дворе, чтобы не обидеть режиссера Чухрая — вдруг ему кто-то передаст, что во дворе гуляет псина с его именем.
В общем, перебрав в уме все возможные способы самоумерщвления и отрыдавшись всласть, я умирать передумала и поступила в Щуку.
— И стали следовать завету вашего однофамильца: «Учиться, учиться и учиться»?
— Естественно, милочка! Представьте себе, сразу же стала сталинской стипендиаткой.
В Щуке в то время учились будущие звезды кинематографа: красавцы Василий Лановой, Ширвиндт, Державин, Стриженов, Ливанов... Мы, первокурсники, были на подхвате у старшекурсников на их спектаклях. Я млела, глядя из-за кулис на Олега Стриженова, играющего Гришку Отрепьева. Он был восхитителен в голубом плаще в тон глазам и с золотыми развевающими волосами. Но это было чисто детское восхищение.
Ребенком я оставалась долго. И это естественно. Наше поколение развивалось медленно, ведь мы — военные дети. Я долго была сущим цыпленком, только на третьем курсе у меня наконец оформилась грудь (как образно говорят на Украине: «Полна пазуха цыцок, полна юбка жопы»). Только тогда на меня стали обращать внимание мальчики, в том числе и однокурсник Саша Ширвиндт. Он был красив до невероятности. Однажды на лекции по истории КПСС он сел позади меня, но я, бешено строчила в тетрадке изречения лектора и никого вокруг не замечала. Было жарко.
Рядом на лавке лежал- мой пиджак. Вдруг Ширвиндт наклоняется ко мне и говорит: «Барбос, а я тебе подложил свинью». Я отмахнулась от него, как от надоедливой мухи: «Отстань! Потом, потом...» После лекции случайно засовываю руку в карман пиджака и вытаскиваю шоколадную свинку. Это было так трогательно! Он за мной очень красиво ухаживал. В то время развратом в институте и не пахло. Мы все были очень целомудренны, настоящие книжные романтики. С Шурой гуляли по набережным Москвы, обнимались, как говорится, «у батареи », поскольку дома всегда были родители, отсиживались в кафе-мороженых.
Шура посвящал мне трогательные стихи. Как-то ранней весной принес мне мимозу, заботливо спрятав ее от мороза под полой пальто. Когда мы расставались, Ширвиндт писал мне прекрасные письма. Но однажды на четвертом курсе, приехав на гастроли в Баку, я поняла, что он меня обманывает. В дороге я расхворалась, в общежитии меня уложили в постель: «На концерт не поедешь, чуда надо добираться через горную речку, еще умрешь по дороге! » Шурка в знак утешения протянул мне шоколадку: «А это тебе на здоровье!» Когда все уехали, я вскрыла обертку, и оттуда выпала записка: «Шура, я тебя люблю. Вечно твоя».
Думаю, отдавая шоколадку, он и не подозревал о любовной записке. Естественно, между нами все было кончено. Я, вспомнив, что в моих жилах четверть польской крови, гордо проходила мимо Шуры, щурясь и всем своим видом демонстрируя: «Не вижу, что это там такое у ног моих ползает». А дома заучивала у зеркала монолог Марии Стюарт, принимая трагические позы и заламывая руки: «Со мной можно низко поступать, но унижать меня никто не смеет». Мне очень хотелось когда-нибудь ловко ввернуть эти слова при объяснении. Но объяснения между нами так и не произошло...
Совсем недавно мы с Ширвиндтом встретились на передаче «На здоровье!», где я была ведущей. Я с грустью обнаружила, что время нас не пощадило. Но Шура бодрился, шутил и без конца повторял: «Уля, мы с тобой еще ого-го!>» «Ты мне, Шура, — говорю, — стал напоминать бассета». «Это еще кто, Уля?» — спросил Шура, сразу не поняв опасности своего вопроса. «Собачка такая, бассет-хаунд называется. У нее все висит — уши, глаза...»
А в институтские годы, когда мы были молоды, все воспринималось остро, волнительно, и жизнь была полна любовных переживаний. Как-то у меня, отличницы, однокурсник Миша Державин попросил конспекты лекций и тут же покорил меня. Обаятельный, всегда подтянутый Мишка с красивым, медальной чеканки лицом, был очень легким и веселым парнем. К тому моменту, когда он вернул мне тетрадки, я уже влюбилась в него по уши. Шурик был тут же забыт. Мишу приняли в нашей семье, однажды его даже пригласили в поездку в Архангельское. (Каждое воскресенье папа отдавал нам с мамой и бабушкой свой «ЗИС-110» — правительственный автомобиль размером с автобус. Шофер отвозил нас на прогулку за город, где мы совершали променад и посещали музеи.)
У нас с Державиным начался невинный роман с поцелуями, объятиями и признаниями в любви. Когда Миша уехал на съемки фильма «Они были первыми», писал мне оттуда письма. Тогда ведь были совсем другие времена и другие отношения...
— Высокие отношения, как говорили супруги Орловичи в «Покровских воротах»!
— Да! Яблони в цвету. Впоследствии за мной смешно ухаживал Моргунов, но ведь он и сам был смешной. Как-то под Новый год мы поехали с ним в Киев на пробы. Женя уже тогда был полненьким, правда, еще с волосами. После съемок отправились в ресторан поужинать. Сидим битый час голодные как волки и ждем официанта. Мимо проносятся «гарны дивчины», не обращая на нас никакого внимания. Моргунов сидел-сидел, потом, подмигнув мне, поймал пробегавшую официантку, закружил ее и шепнул на ухо: «Я твой Дед Мороз, Снегурочка. Пройдемся в вихре вальса?» Почему-то это подействовало, и нам тут же принесли меню.
А однажды у меня в номере Женя открыл бутылку шампанского и со словами: «Я же вас люблю, Инна» облил пенной струей мою шубу. На мои испуганные вопли: «Что это? Что ты делаешь?» он, как грустный Арлекин, театрально махнул рукой в сторону винных подтеков на шубке и продекламировал: «Что-что... Это мои слезы. Любви». Как-то я летела из Одессы и случайно встретила его в самолете. У него уже были сыновья, известность Бывалого и бритая голова.
Но он, несмотря на сумасшедшую славу, был необычайно грустен и не сыпал, как обычно, шутками. Больше всего меня потрясло, что всенародный любимец Моргунов тащил с собой огромную коробку, набитую киндзой, петрушкой и укропом, купленными на южном базаре. «Женя, и ты все это прешь домой? Зачем?» «А у тебя что, миллионы?» — впервые серьезно ответил Моргунов.
— Почему вы выбрали после учебы Ленинград?
— Меня пригласил в Театр комедии Николай Павлович Акимов. И я ни разу об этом не пожалела. Мне посчастливилось сыграть множество ролей и к тому же поработать с настоящим мастером. Акимов относился ко мне по-отечески, даже хотел выдать замуж. «Ниночка, надо выходить замуж!» — талдычил все время Николай Павлович. Он прекрасно понимал, что одинокой бабе очень трудно, да еще в чужом городе. И стал активно искать мне жениха. Требования у мастера были строгие: мой будущий супруг должен иметь не только статус холостяка, но и квартиру. Как опытная сваха, он перебирал кандидатов, приглядываясь к прошедшим предварительный отбор — а есть ли у них перспектива? Но сосватать достойного не успел — я выскочила замуж без акимовского благословения.
Я всегда любила немолодых мужчин, мальчики меня мало интересовали. К тому же пуританское воспитание давало о себе знать, и в первый раз я вышла замуж поздно, в двадцать шесть лет. Правда, за ровесника, но все это быстро закончилось. Мой муж работал в «Совфрахте», фамилии его я, к сожалению, уже не помню. Я тогда жила в Ленинграде, он — в Москве. Естественно, разлука сыграла свою роль — мы развелись. Он попросил меня взять на суде всю вину на себя — ему же надо было дальше «фрахтовать» за границей, а мне терять нечего, и я подала на развод.
За деньги нас быстренько развели, и мы на радостях отправились в ресторанчик отмечать это событие. Помню, переживаний особых не было: мне не показалось, что брак — штука интересная. Зачем нужны эти штампы, супружеские обязанности? Быт, кастрюли, необходимость жить бок о бок — ну не мое это! То ли дело флирт, игра глазами, намеки, пожатия рук...
Ну а первой взрослой любовью я считаю встречу с известным сценаристом. Он был намного старше меня, почти вдвое, к тому времени уже знаменит — его сценарии не раз отмечались премиями и наградами. Наша встреча произошла в Ленинграде, где я продолжала работать у Акимова. Когда мне до чертиков надоедало снимать комнату, я время от времени жила в гостинице «Европейская». Сценарист, приехав по делам на «Ленфильм», остановился там же, мы и познакомились.
— А вы не хотели «оштамповаться» во второй раз?
— До этого у нас не дошло. Он был женат и порядочен. Как вы себе представляете, легко бросить жену и дочь? Конечно, он был сильно влюблен, я отвечала взаимностью. Более того, мы совершенно не скрывали наших отношений. Родители же были категорически против романа с «этим стариком». Мама наедине со мной не стеснялась в выражениях, говоря о нем. Естественно, родителям хотелось видеть рядом со мной Кларка Гейбла, не меньше! Но с Гейблом мне в жизни, увы, не повезло. И тем не менее, когда сценарист приходил к нам в гости, его встречали приветливо.
Кстати, у нас в доме никогда не было мрачно-домостроевской атмосферы. Но существовали нормы. Как говорится, всякое безобразие должно иметь свое приличие. «Ноблез оближ» — положение обязывает! Родители всегда поражали меня потрясающим чувством такта по отношению к другим. Для папы самым трудным в жизни было вынести подчиненному выговор. Бильярдист, шахматист, теннисист, картежник, красавец и бабник, папа был не только прекрасным специалистом, но и не менее прекрасным человеком.
Кстати, когда Ельцин с ракеткой еще под стол пешком ходил, папа выигрывал на кортах, куда простым гражданам было не попасть. Привозил из-за границы дорогие ракетки, купил себе роскошный белый теннисный костюм. Это теперь у меня нет стиральной машины, а тогда у нас в доме стояли редкий в то время холодильник «ЗИС» и стиральный агрегат, собранный на отечественном заводе.
— Ну а вы эти азартные черты характера отца унаследовали?
— Конечно. Правда, спортсменки из меня не получилось. Я стала только картежницей. Слава Богу, в наше время играли не в казино, а за столом у знакомых. А то бы мне туго пришлось! На седьмом этаже нашего дома жил знаменитый прыгун в высоту Валерий Брумель. Мы собирались у него на кухне — то «Кинга» расписывали, то засиживались за преферансом. Валера был очаровательной личностью и готовил как Бог! Возвращаясь с гастролей к пустому холодильнику, я всегда знала, что наверху у Валеры меня приголубят, обогреют и накормят. А какие пельмени он лепил! Из трех сортов мяса!
Бывало, сидим за картишками, вдруг он так меланхолично бросает: «Ну что, может, пельмешек слепить?» Для фирменного блюда у него всегда имелись припасы. Он с Гаврилой Абрамовичем Илизаровым, знаменитым доктором-костоправом, который лечил ему сломанную ногу, часто ездил на охоту. Так что в его холодильнике не переводилось мясо собственноручно убитого им лося. Так вот, фирменный фарш от Брумеля состоял из лосятины, свинюшки («Ты зачем туда свинью подкладываешь?» — «Для укусу и соку, Инн-Иванна!») и говядины. Лепил Валера их сотнями легко и непринужденно за разговорчиками и под рюмочку. На брумелевские пельмешки слетались как мухи на мед десятки друзей.
Он был уникальным человеком. Добродушный такой великан. Сидим, бывало, обмениваемся дружескими тостами. В комнату входит его сын. Брумель, сдавая карты, лениво тянет: «Ну что, сынок, дневник сегодня будешь показывать? Или завтра?» Наследник легендарного прыгуна пытается оттянуть время: «Завтра, пап». «Инн-Иванна, скажите, выйдет из него артист или нет?» — «Ну, — пытаюсь уйти от прямого ответа, — надо подумать. А потом, Валер, он же еще маленький». «А вот пусть он нам сейчас прочтет стихотворение, а мы посмотрим, может, пристроим его в артисты», — продолжает пытку Брумель. Поняв, что сопротивляться бесполезно, мальчик, уставясь в потолок, начинает завывать: «Белеет парус одинокий в долине моря голубой...» «Стоп! Слова путаешь! Даже артист из тебя не получится!» — гремит на весь дом Брумель.
А как он делал массаж! Это тоже отдельная история.
Как-то у меня сильно разболелась сцина. Я пожаловалась Брумелю на недомогание, а он важно отвечает: «Я лучший массажист в мире! » Прошу его по-соседски сделать мне несколько сеансиков: «Валер, я заплачу». — «Инулькин, готовь бутылку, все сделаем в лучшем виде!» А бутылка в те времена, как сейчас помню, стоила всего три рубля с копейками. Купила я водки и поднимаюсь к Брумелю. Он, оценив на расстоянии магарыч, восклицает: «Ну что ты, я же пошутил!», а затем командует: «Больная, раздевайтесь!» Но заметив, что я в смущении переминаюсь с ноги на ногу, снисходительно махнул рукой: «Да ладно тебе, я столько этого добра перевидал. Мне даже надоело!» и приступил к работе.
Чувствую, у массажиста что-то силенок маловато, не вкладывает он душу в лечение. Вдруг он останавливается и предлагает: «А знаешь что? Пожалуй, я маленькую рюмочку для пополнения сил все же выпыо. Понимаешь, организм нужно заправить. Ты сразу же почувствуешь разницу». Я от возмущения чуть со стола не скатилась: «И что же, я тут буду раздетая лежать и ждать, пока ты заправишься?!» Но делать нечего, пришлось согласиться на маленькую «предоплату». Зато после подзаправки необычайно благодарный Валера принялся разминать мне спину с удвоенной силой и другим настроением.
— А Брумель за вами ухаживал?
— Вы знаете, нет. Я у него видела стольких «прихожанок», как он любил выражаться, что у меня не было никакого желания стать одной из них. По-моему, он был женат на какой-то гимнастке, а может, они были разведены... Сын у него, помню, жил время от времени.
— И тем не менее от второго брака вы не убереглись, несмотря на предубеждение перед штампом?
— Мы, женщины, любим обманываться. Во второй раз я вышла за очень красивого человека, хотя люблю некрасивых мужчин. Он был телережиссером. Но прошло время, и я поняла, что не стоило забывать свой первый печальный опыт. И лишний раз убедйлась, что семейная жизнь не для меня. Мне по-прежнему нравилось общение с людьми, увлекала работа, гости (причем в гости ходила в основном я, принимать у себя — это хлопотно, знаете ли, и тяжело. Ну не создана я для этого!)
Как-то Акимов, присмотревшись ко мне, заметил: «Знаете, Инночка, вы гибрид! В вас сидят вакханка и пуританка одновременно — с одной стороны, полный карнавал, праздник, любовь, победность, а с другой — жуткая вдруг стеснительность». Видимо, другие режиссеры видели во мне исключительно первую половину: на театральных подмостках я переиграла проституток всех континентов. А другую меня, беззащитную и робкую, упорно не хотели замечать.
Думаю, надо мной властвует Рак, мой знак зодиака. К тому же по году я — Собака. Представляете, что это за смесь! Недавно вспомнила Чуковского: «А за ними раки на хромой собаке». Ужас! Мало того, что раки еле-еле та-щутся, гак еще и с транспортом мне не повезло! Правда, иногда неожиданно могу проявить характер. Я была уже популярна в Ленинграде и вдруг переехала в Москву, выбрав Театр на Таганке. Когда мне Любимов предложил показаться, я гордо ответила: «Нет». Он внимательно на меня посмотрел и неожиданно сдался: «Тогда дебют. Если понравитесь — останетесь». Я в ответ не знаю как выпалила: «А если вы мне понравитесь, то тоже останетесь».
Сама я никогда не решалась заговорить о гонорарах или повышении зарплаты. На съемках стеснялась спросить, сколько мне заплатят. С деньгами у меня вообще очень плохие отношения. После деноминации муж писал мне записки: «Пять рублей — это пять копеек и т. д.» Лишь однажды мне неожиданно привалило: захожу в троллейбус, а на полу десятка бесхозная валяется! Я грешным делом решила, что все равно ее хозяин не объявится — возьму-ка ее себе. Но Бог меня наказал: ровно через три дня я потеряла 25 рублей. Так что любая нетрудовая прибыль мне противопоказана.
— Как-то вы заметили, что мужей вы меняли, а любовников никогда.
— Я-то нет, зато они меня меняли. Единственным, пожалуй, человеком, преданным мне до смерти, был французский летчик. В 43-м году он прилетел с эскадрильей «Нормандия—Неман» через Алжир защищать Советский Союз. Костя прекрасно знал русский язык, особенно матерную его часть, часто бывал в Москве, жил в гостинице. За всю жизнь я ни разу не встречала человека честнее, чем Костя. Если бы он не умер, мы бы с вами тут сейчас не чаевничали. Жила бы я во Франции. Что уж теперь говорить...
— Признайтесь, на месте Маргариты Павловны вы кого бы выбрали: Хоботова или Савву Игнатьевича?
— Вот если бы нос Саввы Игнатьевича приставить к высокому лбу Хоботова... Наверное, что-то среднее. С Витей Борцовым, Саввой Игнатьевичем, мы, между прочим, до сих пор поддерживаем дружеские отношения. Недавно была на его спекгакле и похвалила: «Послушайте, Виктор! Однако у вас, можно сказать, еще шевелюра!» В ответ он привычно кивнул: «Натюрлих, Маргарита Павловна!»
И все же моей героине повезло больше, чем мне: гибриды интеллектуального Хоботова с работящим Саввой случаются редко. Мой теперешний муж — физик, профессор. Все дни проводит в лаборатории, что-то изобретает. О чем-то много думает. С молотком и дрелью не дружит.
— А фразу «В любви я Эйнштейн!» к себе бы применили?
— Я Эйнштейн в карнавале! Любовь предполагает обязательства, узы, оковы... Это тяжело. Моей стихией всегда оставалась влюбленность.
Я была легкомысленна, весела и успешна. Хотя всегда хотела иметь такого мужа, как папа, но, увы, мне не посчастливилось. Можно сказать, что два брака прошли мимо меня с песнями. К сожалению, в мое время инициатива шла от мужчин, а я только выбирала. Мужики, заразы, липли ко мне, как шакалы к убитой лани! Я только отбивалась. Были и взгляды, и стихи, и музыка, и танцы...
— А случалось, что возле лани сталкивалось несколько шакалов?
— Были и шакальи стаи. И тем не менее я благодарна всем своим мужикам.
— Ну а Ширвиндта с его мимозой кто-нибудь переплюнул?
— Как-то мой француз приехал ко мне и, не застав дома, написал на салфетке записку и засунул ее под дверь: «Я тебя люблю, и КАК люблю!» Думаете, милочка,- это возможно когда-нибудь забыть?
Беседовала Ирина Зайчик - 2001 г.
Честно признаюсь: во мне нет ничего властного, что буквально фонтанирует из мадам Хоботовой. Секрет в том, что, играя роли, актеры стараются добрать то, чего им не хватает в жизни. Вот я, например, по характеру очень зажатая, робкая, порой даже жуткая трусиха, у Маргариты Павловны училась самоуверенности, властности и нахальству. Словом, тому, что так необходимо в отношениях с мужчинами. Кстати, уроки энергичной дамы, умеющей постоять за себя, пригодятся всем женщинам. Может, следует даже тонизирующие витаминчики «Секреты Маргариты Павловны» изобрести. А что? Это же надо суметь так всех мужиков построить, что они только крякают от удовольствия и вытягиваются во фрунт: «Яволь, Маргарита Павловна!»
Михаил Козаков, с которым мы знакомы со студенческих лет, пробовал в «Покровских» параллельно две тройки: меня с Борцовым и Равиковичем и Гундареву с Мироновым и еще кем-то звездным. После проб я долго не могла заснуть: «Как же так? Силы-то неравные» Наконец часа в три ночи не выдержала и в истерике позвонила Мишке: «Ты подлец! Неужели не понимаешь, что мы заведомо проигрываем звездам? Это несправедливо!» И, не дождавшись ответа, трусливо бросила трубку. Прошла неделя. Вдруг Козаков мне перезванивает: «Ну что, истеричка? Поздравляю!»
Это была победа! Как я отважилась на этот поступок, до сих пор не понимаю, ведь совсем не боец по натуре. Если предчувствую проигрыш, то скорее сдамся без боя, чем буду драться до последнего. А всем кажется, будто я, как Рембо, могу одним ударом стенку прошибить. Да ни хрена подобного! «Не быть, а казаться!» — как говорил Бомарше. Лучше про меня и не скажешь. Кстати, только когда из десятков претендентов Козаков отобрал юного Олега Меньшикова на роль Костика, он вздохнул с облегчением: «Фильм будет!»
Никто и не думал, что картина, которую в первый раз показали в не самое удобное время, станет такой популярной. Это сейчас уже ни один религиозный и коммунистический праздник не обходится без «Покровских ворот». Недавно меня в двенадцатом часу ночи разбудил коллега: «Слушай, корова! Ты небось спишь?» — «Видишь ли, пытаюсь». — «Включай телевизор, там тебя показывают!»
Наверное, он решил, что я как ненормальная вскочу и буду любоваться на свое изображение. Но я никогда не смотрю «Покровские», как, впрочем, и другие фильмы с моим участием. Я не из тех актрис, которые стонут от оргазма, глядя на собственную физиономию на экране.
— Вам, наверное, трудно было вжиться в быт коммуналки — ведь вы никогда не жили в подобных условиях?
— Я и во времена Гоголя никогда не жила, но тем не менее сыграла ведь Феклу Ивановну в спектакле «Женитьба». А уж с Маргаритой Павловной было совсем просто: вышла па балкон, встала в стойку и скомандовала: «Хоботов! Домой!» Делов-то! А потом, если вы помните, население покровской коммуналки на редкость интеллигентное — все сплошь литературоведы, переводчики и культработники. Не нужно было учиться хамить и материться. Да и актеры подобрались потрясающие. На съемках у нас сложились на редкость любовные отношения.
Мы понимали, что каждый из исполнителей представляет собой грандиозную личность: Пилявская, Моргунов, Меньшиков... С восторгом встречались, с восторгом прощались. Броневой, между прочим, был уже Мюллером! Как-то, уже после премьеры фильма, мы с Леней столкнулись па Арбате. Он был просто неотразим в итальянской клетчатой шляпе с маленькими полями и с элегантно зажатой между красивыми пальцами сигаретой. «Ну, подруга! — ухмыльнулся сосед Велюров. — Что скажешь?» Он имел в виду ажиотаж вокруг картины. «Нет слов! » — отвечаю, пораженная его внешним видом. «Ну нет слов, так и не говори ничего», — и, приподняв шляпу, важно зашагал по улице. Следом бежала стайка преданных поклонниц.
— Вы с Броневым встречались еще на съемках «Семнадцати мгновений весны»...
— Я бы не сказала «встречались». В картине у меня-то был всего один эпизод, со Штирлицем. Сцену с ним снимали в Москве у кафе «Лира» два дня. Помню, своего будущего партнера я увидела идущим по коридору в форме штандартенфюрера. Тихонов был так по-арийски красив, что я моментально зажалась: «Боже, а я такая маленькая и неинтересная!» К кафе на углу Тверской нагнали десятки «Мерседесов». Говорят, что ради этого пришлось обескровить все иностранные посольства столицы. Мне выдали реквизит — горжетку из лисы.
По сценарию моя безымянная дама с лисой (помните, как у Да Винчи «Дама с горностаем»?) должна напиться и приставать к сидящим у бара мужчинам с легкомысленным предложением. Внимание мое, естественно, остановилось на русском разведчике. Конечно, моя героиня не подозревает, что красавец-мужчина, скромно пьющий коньяк у стойки бара в центре Берлина, враг Третьего рейха! Только благодаря советской школе разведки Щтирлицу удается устоять против моих слов: «В любви я Эйнштейн!»
На одном из дублей Вячеслав Васильевич, вежливо меня попросил: «Вы могли бы не так сильно прислоняться щекой к моей спине? На мне мой личный костюм». Но я все время промахивалась. В кадре видно, как я виновато смахиваю пудру с тихоновского пиджака. По сценарию, после того как он посещает меня «начертить парочку формул», я стучалась на улице в стоящие машины и, качаясь на каблуках, говорила: «Ку-ку». Потом, вспомнив наказ Штирлица, в ожидании его чертила хвостом лисы формулы на асфальте. После съемок позвонила ассистентка Лиозновой и, захлебываясь от восторга, завопила: «Инка, это грандиозно!
Мы тебя вырезаем!» Эпизод с «Ку-ку!» действительно вырезали, посчитав, что он слишком смешон и может отвлечь зрителя от серьезной сцены встречи разведчика с резидентом. Потом коллеги шутили: «Это было самое тяжелое мгновение в жизни Штирлица». Я же вам, как Юстас Алексу, признаюсь, что, несмотря на то что меня подрезали, на концертах мне всякий раз бурно аплодировали, вызывая недоумение у съемочной группы: «Всего два слова, а какой успех!» Я даже как-то шутя попросила, чтобы на моей могиле написали: «Дама с лисой».
Через двадцать лет мы снова встретились с Тихоновым на съемках «Утомленных солнцем», хотя вряд ли он запомнил ту странную даму с лисой, которая пачкала ему пиджак. Как-то снимали большой эпизод за столом на даче комбрига Котова. Было холодно, к тому же я сильно робела: ведь режиссер — сам Никита Михалков! Тихонов, который сидел рядом, заметил, что у меня трясутся руки, и посоветовал: «А вы коньячку хряпните, режиссер не заметит, ведь мы к нему спиной сидим». Я послушалась и так «на-хряпалась», что, когда пришлось обернуться к Михалкову, он всплеснул руками и закричал: «Стоп! У меня актриса пьяная!» За меня благородно заступился Вячеслав Васильевич, и нас обоих с позором выгнали из-за стола.
— Это правда, что в детстве вы жили в доме со знаменитыми артистами и именно это решило вашу судьбу?
— В 43-м, вернувшись из эвакуации в Москву, мы поселились в доме на Можайском шоссе. Моему папе, ответственному работнику угольной промышленности, выделили квартиру в одном из подъездов, принадлежавших Совету Министров. Три соседних подъезда занял возвратившийся из Ташкента практически весь цвет «Мосфильма». Мы с девчонками, играя во дворе, частенько замирали от восторга, завидев, как под руку с Герасимовым шествует в душистом облаке французского аромата красавица Макарова. С ними в немецкую трофейную машину иногда садился их приемный сын Артур.
В соседнем подъезде жила не менее знаменитая пара Пырьев—Ладынина. Там же поселились и Переверзев с Надей Чередниченко. Но мы, дети, больше всех обожали Консовского, принца из «Золушки». Он нам казался сказочно красивым. Когда актер проходил по двору, мы прерывали игру и, дергая друг друга за подолы платьев, шептали: «Смотри, вон прынц, прынц идет!» Моя же бабушка была крайне недовольна столь близким соседством с мосфилымовцами и частенько грешила;, «Ей-богу, эти артисты прут у нас с балкона котлеты!» (Тогда, как вы понимаете, холодильников еще не было и продукты хранились на балконах.)
В это время Герасимов приступил к съемкам «Молодой гвардии». Как сейчас помню обиду, когда небожительница Тамара Федоровна, спустившись во двор, обратила внимание на одну из моих подружек и пригласила сниматься в кино. У меня разрывалось сердце от горя, хотя в душе я понимала: куда мне, маленькому и худенькому суслику с двумя болтающимися белесыми косичками, соревноваться с «грибком-боровичком» Наташкой! Наверное, из духа соперничества я тогда сказала себе: «Все равно стану артисткой!» Эту, может, где-то драматическую мысль я так и не смогла вытравить, несмотря на скептическое отношение к моей мечте отца. Когда я объявила за завтраком, что хочу поступать в театральный, папа хмыкнул из-за газеты и обернулся к маме: «Аня, что ты волнуешься! Посмотри на нее, ее же не примут! А вот в горный институт без экзаменов — пожалуйста!»
Перспектива стать «горняком» ужаснула меня, и я очертя голову бросилась зубрить басни и стихи для поступления в Щукинское училище. Абитуриенты Щуки были все как на подбор необыкновенно красивы и высоки ростом. Я же взяла, что называется, репертуаром: со стихами Ходасевича и баснями Егорова мало кто был знаком даже в приемной комиссии. На экзамене присутствовали старшие студенты. После первого тура меня вдруг подзывает красавец великан с рыжей шевелюрой, старшекурсник Сатановский: «Эй, малышка, иди сюда. Ты знаешь, в приемной комиссии считают, что в тебе что-то есть.
Только не говори больше «я з Москвы, а то тут же выгонят». Расстроенная, я вернулась домой, на чем свет кляня бабушку-хохлушку, приучившую меня к напевной украинской речи, и решила... покончить с собой. Все равно артистки из меня не получится! А чего мучиться, добывая руду и прочие полезные ископаемые? Только вот как благовоспитанной барышне из приличной семьи сделать это красиво, чтобы родителям не пришлось потом краснеть перед соседями? Я заперлась в ванной и принялась обдумывать способы смерти. Чтобы непременно как в кино!
Выброситься из окна неудобно, а вдруг мимо пройдет кто-то из семьи Михалковых, также живших в нашем доме? (К тому времени мы уже переехали в дом на Воровского.) Тем более что с Сергеем Владимировичем мы уже познакомились через моего гладкошерстного фокстерьера Чухрая. Как-то во дворе, подзывая убежавшую собаку: «Чухрик, Чухрай, мальчик, ко мне!», я услышала за спиной громкий смех. «Почем-му Чу-ухрай? — заикаясь, спросил детский писатель. — Почему не Пырьев?» Я, естественно, смутилась и подумала: «О, тут надо держать ухо востро!» После этого я старалась выгуливать Чухрика в соседнем дворе, чтобы не обидеть режиссера Чухрая — вдруг ему кто-то передаст, что во дворе гуляет псина с его именем.
В общем, перебрав в уме все возможные способы самоумерщвления и отрыдавшись всласть, я умирать передумала и поступила в Щуку.
— И стали следовать завету вашего однофамильца: «Учиться, учиться и учиться»?
— Естественно, милочка! Представьте себе, сразу же стала сталинской стипендиаткой.
В Щуке в то время учились будущие звезды кинематографа: красавцы Василий Лановой, Ширвиндт, Державин, Стриженов, Ливанов... Мы, первокурсники, были на подхвате у старшекурсников на их спектаклях. Я млела, глядя из-за кулис на Олега Стриженова, играющего Гришку Отрепьева. Он был восхитителен в голубом плаще в тон глазам и с золотыми развевающими волосами. Но это было чисто детское восхищение.
Ребенком я оставалась долго. И это естественно. Наше поколение развивалось медленно, ведь мы — военные дети. Я долго была сущим цыпленком, только на третьем курсе у меня наконец оформилась грудь (как образно говорят на Украине: «Полна пазуха цыцок, полна юбка жопы»). Только тогда на меня стали обращать внимание мальчики, в том числе и однокурсник Саша Ширвиндт. Он был красив до невероятности. Однажды на лекции по истории КПСС он сел позади меня, но я, бешено строчила в тетрадке изречения лектора и никого вокруг не замечала. Было жарко.
Рядом на лавке лежал- мой пиджак. Вдруг Ширвиндт наклоняется ко мне и говорит: «Барбос, а я тебе подложил свинью». Я отмахнулась от него, как от надоедливой мухи: «Отстань! Потом, потом...» После лекции случайно засовываю руку в карман пиджака и вытаскиваю шоколадную свинку. Это было так трогательно! Он за мной очень красиво ухаживал. В то время развратом в институте и не пахло. Мы все были очень целомудренны, настоящие книжные романтики. С Шурой гуляли по набережным Москвы, обнимались, как говорится, «у батареи », поскольку дома всегда были родители, отсиживались в кафе-мороженых.
Шура посвящал мне трогательные стихи. Как-то ранней весной принес мне мимозу, заботливо спрятав ее от мороза под полой пальто. Когда мы расставались, Ширвиндт писал мне прекрасные письма. Но однажды на четвертом курсе, приехав на гастроли в Баку, я поняла, что он меня обманывает. В дороге я расхворалась, в общежитии меня уложили в постель: «На концерт не поедешь, чуда надо добираться через горную речку, еще умрешь по дороге! » Шурка в знак утешения протянул мне шоколадку: «А это тебе на здоровье!» Когда все уехали, я вскрыла обертку, и оттуда выпала записка: «Шура, я тебя люблю. Вечно твоя».
Думаю, отдавая шоколадку, он и не подозревал о любовной записке. Естественно, между нами все было кончено. Я, вспомнив, что в моих жилах четверть польской крови, гордо проходила мимо Шуры, щурясь и всем своим видом демонстрируя: «Не вижу, что это там такое у ног моих ползает». А дома заучивала у зеркала монолог Марии Стюарт, принимая трагические позы и заламывая руки: «Со мной можно низко поступать, но унижать меня никто не смеет». Мне очень хотелось когда-нибудь ловко ввернуть эти слова при объяснении. Но объяснения между нами так и не произошло...
Совсем недавно мы с Ширвиндтом встретились на передаче «На здоровье!», где я была ведущей. Я с грустью обнаружила, что время нас не пощадило. Но Шура бодрился, шутил и без конца повторял: «Уля, мы с тобой еще ого-го!>» «Ты мне, Шура, — говорю, — стал напоминать бассета». «Это еще кто, Уля?» — спросил Шура, сразу не поняв опасности своего вопроса. «Собачка такая, бассет-хаунд называется. У нее все висит — уши, глаза...»
А в институтские годы, когда мы были молоды, все воспринималось остро, волнительно, и жизнь была полна любовных переживаний. Как-то у меня, отличницы, однокурсник Миша Державин попросил конспекты лекций и тут же покорил меня. Обаятельный, всегда подтянутый Мишка с красивым, медальной чеканки лицом, был очень легким и веселым парнем. К тому моменту, когда он вернул мне тетрадки, я уже влюбилась в него по уши. Шурик был тут же забыт. Мишу приняли в нашей семье, однажды его даже пригласили в поездку в Архангельское. (Каждое воскресенье папа отдавал нам с мамой и бабушкой свой «ЗИС-110» — правительственный автомобиль размером с автобус. Шофер отвозил нас на прогулку за город, где мы совершали променад и посещали музеи.)
У нас с Державиным начался невинный роман с поцелуями, объятиями и признаниями в любви. Когда Миша уехал на съемки фильма «Они были первыми», писал мне оттуда письма. Тогда ведь были совсем другие времена и другие отношения...
— Высокие отношения, как говорили супруги Орловичи в «Покровских воротах»!
— Да! Яблони в цвету. Впоследствии за мной смешно ухаживал Моргунов, но ведь он и сам был смешной. Как-то под Новый год мы поехали с ним в Киев на пробы. Женя уже тогда был полненьким, правда, еще с волосами. После съемок отправились в ресторан поужинать. Сидим битый час голодные как волки и ждем официанта. Мимо проносятся «гарны дивчины», не обращая на нас никакого внимания. Моргунов сидел-сидел, потом, подмигнув мне, поймал пробегавшую официантку, закружил ее и шепнул на ухо: «Я твой Дед Мороз, Снегурочка. Пройдемся в вихре вальса?» Почему-то это подействовало, и нам тут же принесли меню.
А однажды у меня в номере Женя открыл бутылку шампанского и со словами: «Я же вас люблю, Инна» облил пенной струей мою шубу. На мои испуганные вопли: «Что это? Что ты делаешь?» он, как грустный Арлекин, театрально махнул рукой в сторону винных подтеков на шубке и продекламировал: «Что-что... Это мои слезы. Любви». Как-то я летела из Одессы и случайно встретила его в самолете. У него уже были сыновья, известность Бывалого и бритая голова.
Но он, несмотря на сумасшедшую славу, был необычайно грустен и не сыпал, как обычно, шутками. Больше всего меня потрясло, что всенародный любимец Моргунов тащил с собой огромную коробку, набитую киндзой, петрушкой и укропом, купленными на южном базаре. «Женя, и ты все это прешь домой? Зачем?» «А у тебя что, миллионы?» — впервые серьезно ответил Моргунов.
— Почему вы выбрали после учебы Ленинград?
— Меня пригласил в Театр комедии Николай Павлович Акимов. И я ни разу об этом не пожалела. Мне посчастливилось сыграть множество ролей и к тому же поработать с настоящим мастером. Акимов относился ко мне по-отечески, даже хотел выдать замуж. «Ниночка, надо выходить замуж!» — талдычил все время Николай Павлович. Он прекрасно понимал, что одинокой бабе очень трудно, да еще в чужом городе. И стал активно искать мне жениха. Требования у мастера были строгие: мой будущий супруг должен иметь не только статус холостяка, но и квартиру. Как опытная сваха, он перебирал кандидатов, приглядываясь к прошедшим предварительный отбор — а есть ли у них перспектива? Но сосватать достойного не успел — я выскочила замуж без акимовского благословения.
Я всегда любила немолодых мужчин, мальчики меня мало интересовали. К тому же пуританское воспитание давало о себе знать, и в первый раз я вышла замуж поздно, в двадцать шесть лет. Правда, за ровесника, но все это быстро закончилось. Мой муж работал в «Совфрахте», фамилии его я, к сожалению, уже не помню. Я тогда жила в Ленинграде, он — в Москве. Естественно, разлука сыграла свою роль — мы развелись. Он попросил меня взять на суде всю вину на себя — ему же надо было дальше «фрахтовать» за границей, а мне терять нечего, и я подала на развод.
За деньги нас быстренько развели, и мы на радостях отправились в ресторанчик отмечать это событие. Помню, переживаний особых не было: мне не показалось, что брак — штука интересная. Зачем нужны эти штампы, супружеские обязанности? Быт, кастрюли, необходимость жить бок о бок — ну не мое это! То ли дело флирт, игра глазами, намеки, пожатия рук...
Ну а первой взрослой любовью я считаю встречу с известным сценаристом. Он был намного старше меня, почти вдвое, к тому времени уже знаменит — его сценарии не раз отмечались премиями и наградами. Наша встреча произошла в Ленинграде, где я продолжала работать у Акимова. Когда мне до чертиков надоедало снимать комнату, я время от времени жила в гостинице «Европейская». Сценарист, приехав по делам на «Ленфильм», остановился там же, мы и познакомились.
— А вы не хотели «оштамповаться» во второй раз?
— До этого у нас не дошло. Он был женат и порядочен. Как вы себе представляете, легко бросить жену и дочь? Конечно, он был сильно влюблен, я отвечала взаимностью. Более того, мы совершенно не скрывали наших отношений. Родители же были категорически против романа с «этим стариком». Мама наедине со мной не стеснялась в выражениях, говоря о нем. Естественно, родителям хотелось видеть рядом со мной Кларка Гейбла, не меньше! Но с Гейблом мне в жизни, увы, не повезло. И тем не менее, когда сценарист приходил к нам в гости, его встречали приветливо.
Кстати, у нас в доме никогда не было мрачно-домостроевской атмосферы. Но существовали нормы. Как говорится, всякое безобразие должно иметь свое приличие. «Ноблез оближ» — положение обязывает! Родители всегда поражали меня потрясающим чувством такта по отношению к другим. Для папы самым трудным в жизни было вынести подчиненному выговор. Бильярдист, шахматист, теннисист, картежник, красавец и бабник, папа был не только прекрасным специалистом, но и не менее прекрасным человеком.
Кстати, когда Ельцин с ракеткой еще под стол пешком ходил, папа выигрывал на кортах, куда простым гражданам было не попасть. Привозил из-за границы дорогие ракетки, купил себе роскошный белый теннисный костюм. Это теперь у меня нет стиральной машины, а тогда у нас в доме стояли редкий в то время холодильник «ЗИС» и стиральный агрегат, собранный на отечественном заводе.
— Ну а вы эти азартные черты характера отца унаследовали?
— Конечно. Правда, спортсменки из меня не получилось. Я стала только картежницей. Слава Богу, в наше время играли не в казино, а за столом у знакомых. А то бы мне туго пришлось! На седьмом этаже нашего дома жил знаменитый прыгун в высоту Валерий Брумель. Мы собирались у него на кухне — то «Кинга» расписывали, то засиживались за преферансом. Валера был очаровательной личностью и готовил как Бог! Возвращаясь с гастролей к пустому холодильнику, я всегда знала, что наверху у Валеры меня приголубят, обогреют и накормят. А какие пельмени он лепил! Из трех сортов мяса!
Бывало, сидим за картишками, вдруг он так меланхолично бросает: «Ну что, может, пельмешек слепить?» Для фирменного блюда у него всегда имелись припасы. Он с Гаврилой Абрамовичем Илизаровым, знаменитым доктором-костоправом, который лечил ему сломанную ногу, часто ездил на охоту. Так что в его холодильнике не переводилось мясо собственноручно убитого им лося. Так вот, фирменный фарш от Брумеля состоял из лосятины, свинюшки («Ты зачем туда свинью подкладываешь?» — «Для укусу и соку, Инн-Иванна!») и говядины. Лепил Валера их сотнями легко и непринужденно за разговорчиками и под рюмочку. На брумелевские пельмешки слетались как мухи на мед десятки друзей.
Он был уникальным человеком. Добродушный такой великан. Сидим, бывало, обмениваемся дружескими тостами. В комнату входит его сын. Брумель, сдавая карты, лениво тянет: «Ну что, сынок, дневник сегодня будешь показывать? Или завтра?» Наследник легендарного прыгуна пытается оттянуть время: «Завтра, пап». «Инн-Иванна, скажите, выйдет из него артист или нет?» — «Ну, — пытаюсь уйти от прямого ответа, — надо подумать. А потом, Валер, он же еще маленький». «А вот пусть он нам сейчас прочтет стихотворение, а мы посмотрим, может, пристроим его в артисты», — продолжает пытку Брумель. Поняв, что сопротивляться бесполезно, мальчик, уставясь в потолок, начинает завывать: «Белеет парус одинокий в долине моря голубой...» «Стоп! Слова путаешь! Даже артист из тебя не получится!» — гремит на весь дом Брумель.
А как он делал массаж! Это тоже отдельная история.
Как-то у меня сильно разболелась сцина. Я пожаловалась Брумелю на недомогание, а он важно отвечает: «Я лучший массажист в мире! » Прошу его по-соседски сделать мне несколько сеансиков: «Валер, я заплачу». — «Инулькин, готовь бутылку, все сделаем в лучшем виде!» А бутылка в те времена, как сейчас помню, стоила всего три рубля с копейками. Купила я водки и поднимаюсь к Брумелю. Он, оценив на расстоянии магарыч, восклицает: «Ну что ты, я же пошутил!», а затем командует: «Больная, раздевайтесь!» Но заметив, что я в смущении переминаюсь с ноги на ногу, снисходительно махнул рукой: «Да ладно тебе, я столько этого добра перевидал. Мне даже надоело!» и приступил к работе.
Чувствую, у массажиста что-то силенок маловато, не вкладывает он душу в лечение. Вдруг он останавливается и предлагает: «А знаешь что? Пожалуй, я маленькую рюмочку для пополнения сил все же выпыо. Понимаешь, организм нужно заправить. Ты сразу же почувствуешь разницу». Я от возмущения чуть со стола не скатилась: «И что же, я тут буду раздетая лежать и ждать, пока ты заправишься?!» Но делать нечего, пришлось согласиться на маленькую «предоплату». Зато после подзаправки необычайно благодарный Валера принялся разминать мне спину с удвоенной силой и другим настроением.
— А Брумель за вами ухаживал?
— Вы знаете, нет. Я у него видела стольких «прихожанок», как он любил выражаться, что у меня не было никакого желания стать одной из них. По-моему, он был женат на какой-то гимнастке, а может, они были разведены... Сын у него, помню, жил время от времени.
— И тем не менее от второго брака вы не убереглись, несмотря на предубеждение перед штампом?
— Мы, женщины, любим обманываться. Во второй раз я вышла за очень красивого человека, хотя люблю некрасивых мужчин. Он был телережиссером. Но прошло время, и я поняла, что не стоило забывать свой первый печальный опыт. И лишний раз убедйлась, что семейная жизнь не для меня. Мне по-прежнему нравилось общение с людьми, увлекала работа, гости (причем в гости ходила в основном я, принимать у себя — это хлопотно, знаете ли, и тяжело. Ну не создана я для этого!)
Как-то Акимов, присмотревшись ко мне, заметил: «Знаете, Инночка, вы гибрид! В вас сидят вакханка и пуританка одновременно — с одной стороны, полный карнавал, праздник, любовь, победность, а с другой — жуткая вдруг стеснительность». Видимо, другие режиссеры видели во мне исключительно первую половину: на театральных подмостках я переиграла проституток всех континентов. А другую меня, беззащитную и робкую, упорно не хотели замечать.
Думаю, надо мной властвует Рак, мой знак зодиака. К тому же по году я — Собака. Представляете, что это за смесь! Недавно вспомнила Чуковского: «А за ними раки на хромой собаке». Ужас! Мало того, что раки еле-еле та-щутся, гак еще и с транспортом мне не повезло! Правда, иногда неожиданно могу проявить характер. Я была уже популярна в Ленинграде и вдруг переехала в Москву, выбрав Театр на Таганке. Когда мне Любимов предложил показаться, я гордо ответила: «Нет». Он внимательно на меня посмотрел и неожиданно сдался: «Тогда дебют. Если понравитесь — останетесь». Я в ответ не знаю как выпалила: «А если вы мне понравитесь, то тоже останетесь».
Сама я никогда не решалась заговорить о гонорарах или повышении зарплаты. На съемках стеснялась спросить, сколько мне заплатят. С деньгами у меня вообще очень плохие отношения. После деноминации муж писал мне записки: «Пять рублей — это пять копеек и т. д.» Лишь однажды мне неожиданно привалило: захожу в троллейбус, а на полу десятка бесхозная валяется! Я грешным делом решила, что все равно ее хозяин не объявится — возьму-ка ее себе. Но Бог меня наказал: ровно через три дня я потеряла 25 рублей. Так что любая нетрудовая прибыль мне противопоказана.
— Как-то вы заметили, что мужей вы меняли, а любовников никогда.
— Я-то нет, зато они меня меняли. Единственным, пожалуй, человеком, преданным мне до смерти, был французский летчик. В 43-м году он прилетел с эскадрильей «Нормандия—Неман» через Алжир защищать Советский Союз. Костя прекрасно знал русский язык, особенно матерную его часть, часто бывал в Москве, жил в гостинице. За всю жизнь я ни разу не встречала человека честнее, чем Костя. Если бы он не умер, мы бы с вами тут сейчас не чаевничали. Жила бы я во Франции. Что уж теперь говорить...
— Признайтесь, на месте Маргариты Павловны вы кого бы выбрали: Хоботова или Савву Игнатьевича?
— Вот если бы нос Саввы Игнатьевича приставить к высокому лбу Хоботова... Наверное, что-то среднее. С Витей Борцовым, Саввой Игнатьевичем, мы, между прочим, до сих пор поддерживаем дружеские отношения. Недавно была на его спекгакле и похвалила: «Послушайте, Виктор! Однако у вас, можно сказать, еще шевелюра!» В ответ он привычно кивнул: «Натюрлих, Маргарита Павловна!»
И все же моей героине повезло больше, чем мне: гибриды интеллектуального Хоботова с работящим Саввой случаются редко. Мой теперешний муж — физик, профессор. Все дни проводит в лаборатории, что-то изобретает. О чем-то много думает. С молотком и дрелью не дружит.
— А фразу «В любви я Эйнштейн!» к себе бы применили?
— Я Эйнштейн в карнавале! Любовь предполагает обязательства, узы, оковы... Это тяжело. Моей стихией всегда оставалась влюбленность.
Я была легкомысленна, весела и успешна. Хотя всегда хотела иметь такого мужа, как папа, но, увы, мне не посчастливилось. Можно сказать, что два брака прошли мимо меня с песнями. К сожалению, в мое время инициатива шла от мужчин, а я только выбирала. Мужики, заразы, липли ко мне, как шакалы к убитой лани! Я только отбивалась. Были и взгляды, и стихи, и музыка, и танцы...
— А случалось, что возле лани сталкивалось несколько шакалов?
— Были и шакальи стаи. И тем не менее я благодарна всем своим мужикам.
— Ну а Ширвиндта с его мимозой кто-нибудь переплюнул?
— Как-то мой француз приехал ко мне и, не застав дома, написал на салфетке записку и засунул ее под дверь: «Я тебя люблю, и КАК люблю!» Думаете, милочка,- это возможно когда-нибудь забыть?
Беседовала Ирина Зайчик - 2001 г.
