Про таких, как Федор Бондарчук, принято говорить: родился в рубашке. Отец — Сергей Бондарчук, всемирно известный кинорежиссер, мать — Ирина Скобцева, популярная актриса и очень красивая женщина.
Я не помню себя лет до шести. Иногда всплывают в памяти какие-то картинки, но это лишь мгновенные вспышки... Помню, например, как еду на большой красной гоночной машине по коридору. Еще помню куклу в кимоно, привезенную отцом из Японии. Старую деревянную лопатку, которой домработница тетя Лиза мешала белье в баке, а я играл с этой лопаткой, как с ружьем. Помню, как забирался на подоконник и смотрел на проезжающие по улице Горького автобусы. Помню, как перед праздниками украшали иллюминацией здание Центрального телеграфа — как раз напротив нашего дома.... Еще помню, как мымчимся в машине по заснеженной, сказочно красивой дороге — на дачу в Барвиху...
...А вот еще воспоминание, уже из школьного детства. В один из московских слякотных дней в нашем доме появился новый жилец. Надо сказать, наш двор отличался обилием колоритных персонажей, поэтому на новоприбывшего никто бы и внимания не обратил, если бы не одна любопытная деталь. Представьте: через весь двор, утопая в лужах, к нашему подъезду протянулась красная ковровая дорожка! Постояльцу выделили служебную квартиру на шестом этаже, предназначенную исключительно для именитых гостей.
Поначалу я ничего не мог понять. Утром, собираясь в школу, открываю дверь квартиры — и обнаруживаю на лестнице таинственных гостей. Спускаюсь — и на каждом пролете сталкиваюсь с парой «агентов». А больше всего запомнилось то, что они держали в руках небольшие термосы и чемоданчики-«дипломаты. Но что это были за «дипломаты » — болгарские, дюралюминиевые, с кантом! О таком мечтал каждый приличный московский старшеклассник.
Итак, таинственные незнакомцы щедро «украшали» своим присутствием подъезд, я же терялся в догадках о причинах их повышенного интереса к нашему дому. Все разъяснилось, когда я увидел невысокого смуглого мужичка в явно узкой для него дубленке. Человечек поднимался по лестнице, держа в руках две сетки с картошкой. Я тут же опознал в нем Луиса Корвалана (в то время сбежавшего чилийского коммуниста довольно часто показывали по ТВ) и... сразу потерял к нему всякий интерес.
Правда, «изгнанник» недолго был нашим соседом. Злые языки утверждали, что отважного патриота до смерти напугало... московское землетрясение. Он, дескать, со страху решил, что это происки американского империализма или на худой конец козни оппозиции, и уехал от греха подальше за город на госдачу.
...Кроме Корвалана в нашем доме жили и бразильские коммунисты. У них, как и у всех нормальных людей, были дети, которые обожали экзотические развлечения. Например, разбивание слаженных колонн демонстрантов во время праздничных шествий по улице Горького. Представьте: идут люди, несут портреты вождей, флаги, транспаранты, и вдруг откуда ни возьмись налетают раскрашенные смуглые ребятишки с большими барабанами, дудками и начинают весело отплясывать. Настоящий бразильский карнавал! Самое смешное, что во время этих ритуальных плясок они напевали: «Спасибо, спасибо Советскому Союзу!» После чего так же мгновенно улетучивались в подъезд, оставляя милиционеров, демонстрантов и прочих свидетелей этого безобразия в недоумении.
...Вот таким был мой маленький мир. И мне тогда казалось, что все люди вокруг живут точно так же. Что у всех в доме есть иностранцы и нет ничего особенного в том, что ты живешь неподалеку от Кремля. Что у всех шестикомнатные квартиры и водитель, который заезжает за папой. Что глава семьи, естественно, отец и все домашние его слушаются. И что вокруг всех отцов всегда скапливается такое множество народу.
— И когда же вы осознали, что Сергей Федорович — личность незаурядная?
— Именно в шесть лет, когда меня впервые повезли в Волгоград, где снимали «Они сражались за Родину», я понял, что отец занимается чем-то необычным и весьма серьезным. До этого я имел весьма четкое представление лишь о таких профессиях, как штукатур, таксист (кстати, в детстве я ужасно хотел стать таксистом), каменщик... Помните, крутили такие документальные киноленты, посвященные социалистическому труду и его ударникам? Мне очень нравился эпизод: идет строительство дома, на стене стоит каменщик, берет маленькой лопаткой раствор и как-то особенно ловко кидает его на кирпич, потом кладет кирпичик на кирпичик и так далее... «Вот это работа!» — завистливо думал я.
А профессии режиссера на тот момент для меня не существовало. Я ее для себя открыл только в Волгограде. Вся группа жила на большом корабле, а отец с мамой разместились в крошечном деревянном домике неподалеку от съемочной площадки. Случилось так, что с поезда я практически сразу попал на съемки эпизода бомбежки. Вокруг отца собралась огромная толпа генералов-консультантов, артистов, гримеров, и он всеми руководил, отдавал команды в рупор, советовал, спрашивал... Ощущение, что отец здесь самый главный, очень четко отложилось в памяти.
...Кстати, именно тогда я впервые увидел Василия Шукшина и Георгия Буркова. Почему-то из друзей отца особенно отчетливо запомнились именно они. И еще Лапиков — он уже тогда выглядел эдаким благообразным старцем. У Шукшина была ярко-рыжая щетина, и когда он меня поцеловал, показалось, что щеку потерли наждачной бумагой. Через несколько недель во время этих съемок Шукшин скончался...
Бурков снимался у отца еще и в картине «Степь». Они приезжали со съемок к нам и устраивали дружеские застолья. Мне почему-то врезалась в память водка, стоявшая на столе. В «Крокодиле» часто печатались карикатуры — красноносые алкоголики с точно такими же зелеными бутылками с металлической пробочкой-бескозыркой, которую сдирали зубами.
Еще помню Вячеслава Овчинникова — очень смешного и фантастически жизнерадостного. Я был от него в восторге и, естественно, не понимал, что Овчинников — великий композитор, да и не мог знать тогда, что музыка к «Войне и миру», написанная им для отцовского фильма, станет всемирно известной.
— Кто чаще всего бывал у вас дома?
— По-моему, проще сказать, кто не бывал. Двери нашего дома были открыты для всех — это служило вечным поводом для конфликтов между мамой и отцом. У нас дневали и ночевали друзья, коллеги, просто знакомые, которые хотели сделать карьеру с помощью отца, и множество странных личностей — изобретателей, врачевателей. Кроме того, за отцом все время ходили какие-то люди с блокнотами и записывали каждое его слово. Мы между собой называли их «бытописателями ».
Отец в силу широты души всех пригревал и старался помочь. На письменном столе у него лежал такой волшебный блокнот, каждый из листочков которого украшала магическая «шапка »: «Депутат Верховного Совета СССР». В нем он обычно писал какие-то ходатайства.
Отец получал огромное количество писем и считал своим долгом ответить на каждое. Ходоки ехали к нему со всего Союза — в основном на студию. Домой их старались не пускать — на страже стояли мама с бабушкой. Однако просители все равно проникали.
Мама, конечно, была в шоке, ведь всех приходилось кормить, поить. Я прекрасно понимаю теперь, что она имела в виду, однажды бросив в сердцах, что Ленинская премия за «Судьбу человека » целиком ушла на то, чтобы отметить ее получение. Да, у нас всегда был хлебосольный дом. Я пытаюсь сохранить верность этой традиции. Откуда это в нашей семье? Скорее всего южное гостеприимство пошло от отца... В нас столько разных кровей намешано, особенно по отцовской линии — и черногорцы, и турки... Зато у мамы — в основном москвичи. И никакой аристократии в роду, как часто думают окружающие. Просто моя мама — феномен природы.
Глядя на ее изысканную красоту, понимаешь, что Бог действительно наградил ее по-царски. Маме никогда не требовалось улучшать внешность. До сих пор она сама укладывает волосы, гримируется без принятых сейчас визажистов. Она и сегодня потрясающе красивая женщина. Кстати, у нас в доме никогда не было культа маминой красоты. Она была мамой, женой — и все. Но существовал закон, который всеми соблюдался неукоснительно: входить в ее спальню без стука строго запрещалось. Я усвоил это с детства. И абсолютно с этим согласен.
Мои дети тоже не бегают к нам в спальню — это родительская территория, им там делать нечего. И в отцовский кабинет я тоже никогда не входил не постучавшись. Кстати, вспомнил еще одно впечатление детства: стучу, открываю дверь папиного кабинета и попадаю... в облако дыма. Дым буквально плавает по комнате, отца за ним совершенно не видно. И вдруг из этого облака раздается строгий голос: «Поди погуляй!»
Долгое время после смерти отца мама не могла прийти в себя. Добивалась установки мемориальной доски на доме, разбиралась с архивом, оставшимся после папы... Однажды я ей посоветовал: «Слушай, мам, записывай все, что только вспомнишь... Не делай из воспоминаний философский труд или учебник по режиссуре. Вспомни, что было у вас интересного, и запиши».
Ну, например, историю, как отец «ушел», а точнее, улетел от «комитетчиков ». На каком-то фестивале в Америке к нему приставили в качестве сопровождающих двух сотрудников КГБ. А он возьми да и сядь в реактивный самолет, принадлежавший одному из его американских друзей. И улетел - да не куда-нибудь, а в Неваду! Туда, где американцы проводили на ядерных полигонах секретные испытания. А он на рыбалку прилетел с другом. И это в самый разгар холодной войны между СССР и США...
Или другая история, как однажды Иосип Броз Тито подарил отцу остров... А продюсер Дино де Лаурентис — «Роллс-ройс»! Но надо знать моего отца: категорически отказался от подарка. Впоследствии на этом «Роллсе» попала в аварию Джина Лоллобриджида...
А вот еще любопытная история. Во время одного из отцовских визитов на Кубу Фидель Кастро подарил ему свои любимые сигары, которые скручивались каким-то особым, хитроумным способом. Когда отец закуривал сигару Фиделя, окружающие кубинцы смотрели на него с благоговением: подумать только, какой-то гринго (а отец в то время выглядел очень элегантно и больше походил на белого американского колонизатора, чем на представителя дружественного СССР) попыхивает сигарой великого команданте!
А как мою сестру Алену воспитывала беби-ситтер — тоже целая история! Настоящая итальянка, говорила с Аленой исключительно на родном языке. А проекты, которым, к сожалению, не суждено было осуществиться! Ведь отец собирался ставить «Принцессу Турандот» в Вероне, и уже начались грандиозные подготовительные работы, которые мне посчастливилось застать. Именно тогда я впервые увидел, как на Западе работают профессионалы.
— А как Ирина Константиновна все успевала: и за вами с сестрой следить, и в кино сниматься, и с ролью жены Сергея Федоровича справляться?
— Наверное, это прозвучит несколько обидно для мамы, но я, когда пошел в школу, потерял связь с родителями и практически их не видел. Мной занималась замечательная бабушка Юлия Николаевна, мамина мама, которая была одновременно и няней, и советчиком, и другом, и учителем. Одним словом — всем. Только после ее ухода из жизни я перестал быть маленьким и почувствовал себя совершенно взрослым, главой семьи. Конечно, есть мама, но именно теперь я ясно осознал свою ответственность за всю нашу семью.
Родители почти всегда отсутствовали, поэтому в школьные годы помню их смутно. Они все время находились в так называемых экспедициях — по полгода, а то и по году. Кроме того, отец очень часто выезжал в командировки за рубеж. Когда он снимал фильм «Красные колокола » о Джоне Риде (я учился в пятом классе), застать его на одном месте было невозможно, он переезжал из страны в страну: то в Мексике снимал, то в Италии монтировал. Даже если нас всей семьей звали на отдых, меня к родителям за границу не выпускали.
Видимо, власти боялись, что мы не вернемся, и кто-то обязательно оставался в России заложником. Как правило, им был я. Но я особо и не переживал — отсутствие родителей давало мне возможность нагуляться вволю. Отец с мамой вели себя точно также, как и большинство нормальных родителей — хвалили за успехи, ругали за поведение. Отец обладал каким-то удивительным даром ненавязчивого воспитания, хотя книг по педагогике никогда не читал. Просто как бы исподволь намечал ориентиры, которым предлагал следовать, и эти наметки оказали колоссальное влияние.
Например, однажды он вдруг неожиданно предлагает мне (я тогда еще даже в школу не ходил): «Слушай, давай делать фильмы!» Естественно, я загорелся. Для начала мы ободрали обложки со всех имеющихся в доме тетрадей, нарезали их на кадры. Затем на «слайдах» прорисовали несколько сюжетов и зарядили в слайдоскоп. Выполненное мной изображение увеличивалось, проецировалось на стену и позволяло на ходу придумывать совершенно безумные истории. К сожалению, нашим «фильмам» был отпущен недолгий век — бумага не выдерживала сильного нагрева и начинала съеживаться, а вместе с ней — и наши с отцом «кадры».
...Судя по семейным преданиям, отец был великим выдумщиком и еще в детстве отличался необыкновенной изобретательностью. Например, с помощью трехлитровой банки с водой, свечки и рисунков на пергаменте устраивал для приятелей целые киносеансы. Однако попасть на такой сеанс было непрост: право прохода в «кинозал » получал тот, кто громче вcex... портил воздух. Иначе говоря, простите за откровенность, пукнул — заходи. Однако умеющих громко пукать среди желающих посмотреть «кино», судя по всему, было предостаточно. Сейчас бы этот закрытый просмотр назвали очень просто — «Клуб пердунов».
Еще помню такой эпизод — сижу у отца в кабинете, а передо мной лежит альбом Босха. Отец придумал интереснейшую игру вокруг него, поэтому с детства это мой самый любимый художник. На картинах «Ад» и «Рай» огромное количество любопытных сюжетов и всевозможных персонажей. Картины просто напичканы историями. Отец специально для меня вырезал картонную рамку с окошком, как кадр на кинопленке, и предлагал с помощью картин Босха и этой рамки-окошка придумывать сюжеты. Я двигал рамку по картине, а отец спрашивал: «А с чего бы ты тут начал? А кто здесь самый главный?» Когда я подрос и догадался, что эта игра — не что иное, как подспудное воспитание, тут же отказался играть в нее: сработало чувство протеста против родительских ухищрений.
...Отец очень любил рисовать, часто брал меня с собой на выставки. Кстати, именно с отцовской подачи я поступил в художественную школу. Особенно серьезно папа увлекался живописью последние лет десять. Он помогал начинающим художникам, покупал у них работы. С одним из таких его приобретений связана презабавная история.
Как-то мы с приятелем Сергеем Кожевниковым сидели у нас дома и просматривали каталог картин с аукциона «Сотбис», который впервые проходил в Москве. Вдруг меня как будто током ударило. «Слушай, — говорю, — по-моему, я эту знаю! » Мы заглянули в конец каталога и выяснили, что знакомая картина стоит около сотни тысяч фунтов! Едва папа появился на пороге, я кинулся к нему с каталогом: «Ты здесь ничего не узнаешь?» Отец взял каталог, изучив картину вдоль и поперек, посмотрел на имя автора, пожевал губами и неожиданно обратился к моему товарищу: «Скажите, Сергей, не могли бы вы оставить мне каталог? Скажем, до завтра?»
Это была картина тогда никому не известного художника Лени Пурыгина, с которым отец случайно познакомился, блуждая по выставкам и мастерским. Леня работал в манере брутального примитивизма — на его картинах постоянно кто-то кого-то резал, расчленял и проч., поэтому особым спросом в те далекие времена его творчество не пользовалось. Но отцу в них что-то приглянулось, и он приобрел одну из картин. Привезя ее домой, тут же решил водрузить шедевр на стену спальни. За этим занятием его и застала мама.
Увидев пурыгинское художество, она, как всякая нормальная женщина, содрогнулась и попросила немедленно убрать «это» из спальни: «Сережа, вынеси отсюда эту гадость!»Отец скрепя сердце картину снял и куда-то спрятал. Как выяснилось позднее — под кровать. Все в той же спальне. Естественно, мама каждый раз, убираясь, натыкалась под кроватью на злополучную картину. Что тут начиналось! «Или я, — возмущалась мама, — или она!» В результате картина перекочевала обратно — в мастерскую к Лене Пурыгину. К чести родителей, история закончилась довольно мирно. Отец молча предъявил маме каталог, проследил за ее реакцией, в сердцах громко хлопнул рукой по столу — и на этом тема Лени Пурыгина была закрыта раз и навсегда.
— А как вы познакомились с женой? Говорят, это какая-то необычная история...
— Нас со Светланой познакомила моя тогдашняя подружка. Пришла навещать меня в больницу, где я лежал с трофической язвой, а с собой для храбрости привела Свету. В Красноярске, где я служил в армии, врачи никак не могли подобрать лекарство. Спасибо знакомому доктору, который настоял на том, чтобы меня перевезли в Москву. Здесь наконец нашли нужные препараты, и я пошел на поправку. Однако в больнице провалялся довольно долго, несколько месяцев. Зато познакомился с неким деятелем, который заработал себе сложный перелом руки, сунув конечность в мудреный полиграфический станок.
Парню на руку нацепили аппарат доктора Илизарова. Так он и маялся в больнице, пока не появился я. При виде меня, такого молодого, хотя и нездорового, он жутко обрадовался — наконец-то есть с кем поговорить! И выпить. Дальнейшее припоминаю с трудом. Помню только, что однажды утром проснулся со страшной головной болью и увидел перед собой... ангела. Ангел был в синей школьной форме и держал мешок со «сменкой». Шестнадцатилетнюю школьницу звали Светой.
За наши отношения, конечно, пришлось побороться, потому что дома были и слезы, и крики: «Ты так молод! Зачем торопиться!», и угрозы выставить меня за порог. В общем, все было, как в обычной нормальной семье, словом, как у всех.
И я ушел. Причем мне это здорово помогло в жизни. Я научился отвечать за себя и своих близких. Хотя, если честно, в глубине души я знал — дома меня ждут всегда.
— А кем вас мечтали видеть родители?
— Мама хотела, чтобы я стал дипломатом. Я учился в спецшколе. Но учился от-вра-ти-тель-но! Прогуливал уроки по-страшному. Мне не хотелось туда идти, было неинтересно. И, судя по всему, отец это понимал. Просто ему не хватало времени на то, чтобы сесть и поговорить со мной по-мужски. Но однажды этот момент все-таки наступил. Мне было лет пятнадцать, когда он подошел ко мне и неожиданно спросил: «Ну, что так у тебя с учебой?» — «Я запутался, отец». — «Ты решил, где хочешь учиться? Может, имеет смысл попытаться поступить в МГИМО?» Но от МГИМО я решительно отказался, чем окончательно расстроил маму, зато мы с отцом пришли к выводу, что мне стоит попробовать поступить во ВГИК.
К счастью, уже на первом курсе понял, что нахожусь на своем месте. Еще во ВГИКе я начал играть в кино и снимать первые в России видеоклипы. И знаменитая фамилия тут ни при чем. В моей трудовой биографии были моменты, когда фамилия Бондарчук практически ничего не значила. В частности, после печально известного V съезда кинематографистов, когда началась травля отца...
Сейчас я занят сразу в нескольких проектах. Снялся в фильме «Даун-хауз» по Достоевскому, скоро начну делать римейк отцовского фильма «Судьба человека».
А еще недавно я научился... варить варенье. Сестра ребенком насажала в родительском саду прутиков, которые выросли в настоящие сливы. Этой осенью созрел небывалый урожай золотистых прозрачных слив. Я долго думал, что с ними делать, и решил: «Сварю варенье!» Решить-то решил, но как? Я же никогда в жизни не варил варенья. Хотя в принципе неплохо готовлю. Могу соорудить вкусный ужин с кучей салатов, необычных соусов... Так вот, сварил-таки я из слив варенье. И придумал для него название — «Барвихинское особое №3».
Первым снял пробу с моего творения Степан Михалков. Приехал, увидел банку — хвать! — и давай наворачивать. «Что за варенье?» — спрашивает. «Барвихинское особое № 3», — отвечаю. И что вы думаете? Доел он, значит, варенье, а потом и говорит: «Подумаешь, особое барвихинское... Это же «Никологорское обычное ». У нас на даче такое всю жизнь варят» (вечный конфликт — барвихинских и никологорских).
— А вы давно знакомы со Степаном?
— У меня иногда возникает ощущение, что Степан присутствовал в моей жизни всегда. В отрочестве Степа был таким же жутким хулиганом, как и я. Можете себе представить, что это был за союз? Именно поэтому Степина мама, актриса Анастасия Вертинская, уезжая на гастроли, строго-настрого наказывала консьержкам не пускать в квартиру посторонних, то есть нас, Степиных друзей. Но в том чудесном доме имелся черный ход, через который мы и «просачивались » на пятый этаж к Степе. Просто надо было забраться по пожарной лестнице, ловко извернуться и пролезть сквозь решетку, которая загораживала черный ход от внешних посягательств.
Мы довольно часто совершали подобные набеги и не обращали внимания на возникающие трудности. Но однажды серьезно попались, когда в решетке неожиданно застрял Егор Кончаловский. То есть половина его туловища прошла, а вторая — зависла над улицей, что не могло не привлечь внимания прохожих. Опасаясь огласки, мы решили ускорить проникновение за решетку и не придумали ничего лучше, как раздеть Егора. Нам казалось, что без верхней одежды процесс пойдет быстрее и нам удастся протолкнуть его внутрь.
Бедолага застрял настолько основательно, что пришлось раздеть его до нижнего белья. Так он и болтался между улицей и заветным черным ходом, пока мы общими усилиями не затащили его внутрь. Егор капитально промерз — на улице стояла поздняя осень, но мы страшно им гордились: на Егоре было потрясающее теплое нижнее белье, в котором не стыдно торчать на морозе на виду у почтенной публики.
Когда же мы особенно расходились, Анастасия Александровна наказывала нас более изощренным способом — отнимала магнитофон, который мы слушали до одури. Однако Степа, как истинно творческий ребенок, однажды придумал, как оградиться от материнских посягательств, и... приковал его к батарее велосипедным замком. Мы были отомщены.
— Отцовская дача в Барвихе для вас, как понимаю, место особое...
— Я привык к тому, что есть Дом, куда я всегда могу прийти. Теперь там живет моя сестра. Я построил новый, рядом, но в нем тот же уклад и дух — моей семьи. Отец обожал Дом и считал, что мужчина должен работать на него и постоянно благоустраивать. Занимательная история связана с садом камней, который отец пытался соорудить на даче. После командировки в Японию он был совершенно очарован красотой японских садов.
Из поездки все везли дефицитную аппаратуру, а отец... бамбук. Он где-то вычитал, что у японских императоров имелись особые сады, в которых бамбук не только выполнял эстетическую функцию но и выступал в качестве музыкального инструмент^'. Полые стволы бамбука особым образом заполнялись водой и развешивались так, что при малейшем колебании воздуха начинали издавать мелодичные звуки. Вот папа и захотел сотворить нечто подобное, чтобы порадовать близких и приобщить их к японской культуре.
Отец вырыл на участке небольшой водоем, закрепил над ним шланг, заполнил водой два ствола бамбука. Но звук, издаваемый его хитроумным устройством, был настолько громким, что в скором времени к нам зачастили встревоженные местные жители с просьбой «отключить систему и дать людям спокойно спать по ночам». Несчастных можно было понять! Только представьте себе: два часа ночи, вокруг тишина, и вдруг — с интервалом в две-три минуты — тюк! тюк! Люди вздрагивают, переворачиваются на другой бок и... снова: тюк! тюк! В результате систему пришлось разобрать.
Как истинно творческий человек, отец не мог ни минуты сидеть без дела. В его мастерской на даче было множество фантастически интересных вещей — лаки, краски, столярные инструменты, кисточки, ножики. Он вез со всего света разные приспособления и для окантовки и грунтовки холстов.
Друзья, зная любовь отца к дереву, часто привозили ему всевозможные поленья и коренья, и в дачной мастерской он вырезал из них скульптуры. Многие из его поделок напоминали древнеязыческих идолов. Одна была особенно хороша — длинноволосый старец с книгой в руках, некий собирательный образ русского православного апостола. Мне страшно хотелось поучаствовать в работе над ним. Я мечтал, что отец доверит мне зачистить наждачкой нос или покрыть фигурку лаком.
В результате моих просьб папа поручил мне сделать надпись на книге, которую держал старец. «Возьми инструмент, — сказал он, — и вырежи на его книжке фразу: «Смысл жизни — в самой жизни ». Кстати, это был и его жизненный принцип. Меня хватило только на две буквы: «См...» На этом все и закончилось.
А еще была музыка. В доме она всегда звучала очень громко. Правда, поначалу мне больше нравилась аппаратура, которая эту музыку воспроизводила, и это вполне естественно — такой техникой, какая стояла в кабинете у отца, мало кто мог тогда похвастаться. Отец привозил ее из-за границы и слушал классику, как бы пропитываясь ею перед очередными съемками. Помню, от Вагнера у нас в доме дребезжали стекла, и я недоумевал — как это такой серьезный взрослый человек врубает музыку на полную мощь и никто ему не запрещает.
Через эту полноту звучания я и стал воспринимать классику как естественный фон жизни. У меня тоже была такая идея: поставить музыкальную систему и включать (но тихо-тихо!) классическую музыку, чтобы она звучала по всему дому неназойливо и спокойно. И, таким образом, для моих детей она тоже стала бы естественным фоном.
А вот на стене картина... видите? Это работа отца. Как он сам говорил, с этой картиной и маленьким чемоданчиком он пришел к маме, да так и остался навсегда. Жизнь только начиналась, и самые главные события были еще впереди... Теперь она висит в моем кабинете. А под ней Сергей Федорович-младший, мой сын, старательно водит по книжке Босха картонной рамкой...
Беседовала Юлия Васильева 2001 г.
