Лето Лия Ахеджакова часто проводит время на даче: там все было бы хорошо, если б не собаки. Мало того, что они по моим цветам носятся, все топчут, так еще и щенятся по нескольку раз в год! Мы с подругой Аллочкой Будницкой просто не знаем, куда девать щенков. Пробовали даже топить...
На даче у нас тогда работал один чуваш, Ваня. Я подумала: человек он простой, сейчас всех их враз и порешит. Дала Ване водки и жду: он уж и выпил изрядно, а все трезвый. Видно, от ужаса. В общем, ничего у него не получилось. Рука не поднялась...
Тогда мы с Аллой поехали продавать этих щенков на одинцовский рынок. Алла помыла их шампунем, начесала шерсть, банты всем повязала, чтобы не так было заметно, что дворняги. Но после нескольких часов стояния на солнцепеке вся начесанная шерсть у щенков опала, а врать людям в глаза, что они породистые, совесть нам не позволяла. Подбегает какая-то женщина: «Это верно, что вы сенбернаров продаете?» Мы замялись: «Ну, может быть, они и сенбернары...» Даже автографы стали раздавать, только бы щенков пристроить. Автографы брали охотно, а вот до щенков так дело и не дошло...
— Лия Меджидовна, а дачей вы давно обзавелись?
— Дача — это награда за всю мою бездомную юность и молодость. Землю мы с Аллочкой пытались купить много лет подряд. Как весна приходит, ее муж спрашивает: «Ну что, когда земли будем скупать?» Мне и на квартиру-то, малогабаритную, в жутком панельном доме родственники деньги собирали. Ведь свою жизнь в Москве я начинала в общежитиях да на съемных квартирах.
Самую первую комнату в Москве снял для меня папа. Он привез меня сдавать вступительные экзамены в ГИТИС и поселил к пенсионерке недалеко от трех вокзалов. Комната была такая сырая, что у меня даже ревматизм открылся. Да к тому же оказалось, что старушка содержала на дому настоящий притон... Следующая комнатушка была на Молчановке, в квартире известной примы оперетты Светлановой.
Сама Светланова долгие годы провела в лагерях благодаря соседке, которая улучшила за ее счет свои жилищные условия. Так и жили все вместе: эта соседка и рядом мы вчетвером в одной комнатенке ютились — Светланова, ее сестра, компаньонка Вава и я. Иногда питались «Наполеонами» — их мне по почте в деревянных ящиках присылала мама... А когда уже стала студенткой ГИТИСа, переехала в общежитие на Трифоновской...
— Но до этого вы успели поучиться на металлурга...
— В театральный я не поступила. Замечательный педагог Мария Иосифовна Кнебель сказала после прослушивания, что артисткой мне не быть, потому что прикус неправильный. Так что мне было все равно где учиться: проезжала мимо Института цветных металлов и ни с того ни с сего решила подать туда документы. А поскольку у меня была золотая медаль, особых проблем на экзаменах не возникло. Единственное, что радовало в этом институте, — самодеятельность. Но чем больше я в ней участвовала, тем яснее понимала, что никакими металлами, конечно, заниматься никогда не буду, и на следующий год поступила в ГИТИС.
Но там что-то сразу не заладилось в отношениях с общественностью: меня постоянно прорабатывали. Сначала я умудрилась не поздороваться со студентом старшего курса, и мне устроили жуткий разнос на комсомольском собрании за то, что я не уважаю старших. А вскоре после этого скандала я написала домой письмо, где не очень лестно отзывалась о ком-то из сокурсников. Письмо прочли — об этом я узнала много лет спустя, а тогда никак не могла понять, почему ребята объявили мне бойкот. На уроке танцев педагог спрашивает: «Кто встанет в пару с Лиличкой?» Что вы думаете — ни один не захотел! Помните, в «Начале» к героине Чуриковой на танцах обращается какой-то молодой человек: «Вы танцуете?» Она поднимается. «А я пою», — говорит парень, разворачивается и уходит. Это моя история...
Снова я попалась на зубок общественности, когда в общежитии на Трифоновке отключили отопление и мы с подружкой-таджичкой Галей, чтобы хоть как-то согреться, легли спать на одну кровать. Комендант тут же заявил, что не потерпит разврата у себя под носом. Друзьям пришлось на полном серьезе собирать по общежитию подписи, свидетельствующие о моей непричастности к секс-меньшинствам.
Но ГИТИСу я благодарна уже за то, что встретила там потрясающую женщину, Светлану Леонидовну Собинову, дочь великого певца Собинова, которая фактически решила мою театральную судьбу. Они с мужем Львом Кассилем отвели меня в ТЮЗ. Там ставили его пьесу «Будьте готовы, Ваше высочество», и я сразу получила большую роль пионера Тараса Бобунова. Затем — роль Дениса Кораблева в «Подвиге во льдах», а апофеозом моего премьерства в ТЮЗе стала роль ослика Иа-Иа в «Винни Пухе».
После этого долгие годы моим основным репертуаром оставались куры, зайцы, а подчас и неодушевленные предметы. Платили гроши, заработать удавалось только в новогодние дни. Одна наша актриса в новогоднюю горячку с утра одевалась зайчиком, ее коллега — Дедом Морозом, они взгромождались на велосипед — машину взять было негде — и ехали работать. Один дом культуры, другой дом культуры, дней пятнадцать с утра до ночи скачешь зайцем, зато потом можешь купить демисезонное пальто...
Как-то я пожаловалась Леше Баталову, что сильно затосковала в театре: «Не могу больше бегать в коротких штанишках с красным галстуком на шее». А он в ответ меня осадил: «Ты талантливый человек и не имеешь права жаловаться! В твоем распоряжении вся великая поэзия. Выучи что-нибудь и читай со сцены ». Я выучила Цветаеву, Ахматову, Пушкина и Бродского, но поскольку Бродский в то время был запрещен, то, выходя на публику, говорила, что это Пушкин. Разницы никто так и не заметил...
— Я знаю, вы были вхожи к Ардовым...
— Для друзей двери ардовского дома были открыты всегда. Гостей там никогда специально не ждали, но на столе как бы невзначай тут же появлялись чай или припасенная бутылка водки, какая-то нехитрая закуска. Виктор Ефимович, как правило, вообще не выходил из-за своего большого круглого стола, на котором у него под рукой имелось все необходимое: в центре — подставка для книг, а рядом — небольшая плитка, на ней он всегда мог себе что-то приготовить.
У Ардовых жил пожилой сиамский кот Кац. Благодаря ему на свет появилась новелла «Укушенный», которая долгие годы кормила целую армию представителей разговорного жанра. Предыстория такова: к Ардовым как-то пришел артист, которого Кац сразу же невзлюбил. Стоило гостю опустить руку под стол, как Кац, несмотря на то что был уже совсем стар и слеп, кинулся к бедолаге и больно его укусил. Руку перевязали, но он по неосторожности опустил под стол другую, и Кац опять его тяпнул...
— Говорят, Ардов был большим ценителем женщин...
— Охальник был жуткий! Подруг своей невестки он называл травеститечками. Виктор Ефимович все время подшучивал: «Не водите ко мне этих травести с их травеститечками»... Но шутил необидно.
У Ардовых было хорошо, там меня любили. Нина Антоновна, жена Виктора Ефимовичу, стала первым человеком, кто сказал, что у меня есть талант. Как-то я приехала к ней на дачу, Нина Антоновна устроила меня спать на раскладушке, сама тоже улеглась и потом в тишине говорит: «Я х-хочу (она заикалась после инсульта) в-вам сказать, Лиличка, в-вы необ-быкновенно т-та-лантливы». Я заплакала...
— Только в ТЮЗе ваш талант не оценили...
— Оценили... Я не жалею, что туда пришла хотя бы потому, что именно там подружилась с Инной Чуриковой. Хотя она меня младше, я по жизни всегда следую за ней. Как-то я привезла ее к своим родителям в Майкоп. Пошли мы на речку, а на пути большая яма. Я стою и размышляю: как бы ее обойти. Подошла Инна и говорит: «Прыгай! » Ну я, как обычно, послушалась — и очутилась в этой яме...
Когда в ТЮЗ пришел новый главный режиссер и снял все спектакли с моим участием, я поняла, что из театра надо уходить. Чурикова позвонила Эфросу и попросила мне помочь, потом разыскала меня: «Лиля, беги быстрее домой, тебе сейчас Эфрос звонить будет». Была зима, на улице жуткий гололед, а дом мой стоит в овраге. Я бежала в сапогах на двадцатисантиметровой платформе, боясь опоздать, и на подступах к дому, чтобы не сломать ноги на скользкой горке, пришлось даже ползти на четвереньках. Ползла, правда, не зря: только добралась до квартиры, раздался звонок... Кстати, опыты с платформами не ограничились этими чудными зелеными сапогами.
В те годы достать что-то приличное было, трудно, и мы в основном одевались «с рук». На «Киевской » в зна-менитом «Кофточкином доме» жили-артисты то ли «Березки», то ли ансамбля Моисеева, они привозили на продажу заграничные шмотки. Как-то звонит мке подруга и говорит: за 90 рублей продаются роскошные сабо моего размера. Я тут же ночью подхватилась, наодалживала денег и попросила Инночку съездить со мной. Туда-то мы добрались нормально, на метро, а вот обратно...
Стоим в потемках и трясемся: сейчас, думаем, подойдут какие-нибудь бандиты и отберут наши сабо (кстати, я в них потом очень долго в кино снималась, чтобы быть одного роста с другими актерами. Олег Табаков, встречая меня в компании с Люсей Крыловой, всегда шутил по поводу нашего роста: «Привет, лилипутки!») Вдруг останавливается какая-то колымага, мы садимся, но уже через несколько минут сильно об этом сожалеем. Мужик несся по городу, как самолет по взлетной полосе, не замечая светофоров. Чурикова ко мне поворачивается и тихо так говорит: «Лиля, сгруппируйся». Когда наш лихач затормозил, я спрашиваю: «Вы почему на светофорах не останавливались?» «Да я, — говорит, — сегодня первый день за рулем. Вот тренируюсь по пустой Москве».
— А все же с Эфросом-то вам удалось поработать?
— Анатолий Васильевич очень хотел взять меня в театр, но воспротивился главный режиссер. Он сказал: я актриса-травести и мне надо держаться за ТЮЗ, а не лезть во взрослый театр. Правда, у Анатолия Васильевича я снялась в фильме по пьесе Арбузова «Таня». Работал Эфрос совершенно удивительно. Ему сообщают: «Анатолий Васильевич, реквизит не привезли. А у нас в следующем кадре супница должна стоять на столе...» «Ну что ж, — отвечает Эфрос, — кастрюлю внесем. Размоем ее, все равно хорошо будет». Через минуту рабочий, которому что-то понадобилось, ему кричит: «Эй, парень, кинь мне вон тот рулон! (Он, конечно, не знал, к кому обращается.) Ну что, слабо? Каши мало, что ли, ел?»
Вскоре у Эфроса случился первый инфаркт. За несколько часов до этого мы ехали в машине и он рассказывал: «На днях такой странный сон приснился: Мы с Левкой Дуровым в каком-то театре, и я вижу, Леву бьют бревном по голове, а мне делается так больно, так больно...»
— Дуров ведь был его любимым учеником...
— Да, но в какой-то момент они с Эфросом сильно рассорились и уже не помирились.
Лева вообще человек горячий. Мы с ним вместе очень много снимались и почему-то все время играли или мужа с женой, или просто немолодых людей, у которых наклевывается роман. Однажды снимались в Армении. Лева сразил меня тем, что в объятом пятидесятиградусной жарой Ереване, в номере, пропитанном ужасным запахом козьего сыра (это тот, который сохраняют, закапывая в землю), взахлеб читал «Архипелаг Гулаг». Так мало того, по ночам он рвался ко мне в комнату зачитать особо страшные факты...
После путча 1991 года на съемках какого-то фильма в Киржаче мы с ним не сошлись в политических взглядах, вернее, в деталях, так он ногой вышибал дверь в номер, чтобы бросить нам со Светой Немоляевой в лицо обвинения то ли в оппортунизме, то ли в сговоре с властью... Левочка вообще человек идеи, компромисса не любит, но и фанаберией не страдает.
Помню, едем на съемки в Питер. Билеты нам купили на верхние полки, и я тут же начинаю возмущаться: «Лева, мы заслуженные артисты, нам CB полагается, а они нас на верхнюю полку засунули!» «Лиля, — говорит Дуров, — не обращай внимания, сейчас коньячку выпьем, поговорим, а там уже и утро...»
В Питере зашли мы с Левой в антикварный магазин. Я выбрала старенький письменный столик, а он — миленькую парту, внучке в подарок. Обратно в Москву ехали в страшной тесноте: Аллочка Будницкая, Леня Куравлев, мы с Левой и наш антиквариат в придачу. А выяснилось, что все наши мучения напрасны: мой столик буквально сразу развалился на части, а Левина парта оказалась вовсе не партой, а исповедальной скамейкой из католического храма.
— До встречи с Рязановым вы часто снимались в кино?
— Поначалу, за редким исключением, я в основном снималась в маленьких кровавых эпизодах — или бессловесных, или с минимумом слов. То мать ищет своего ребенка в концлагере, а потом ее заживо в землю закапывают, то мою героиню в ванне чулком душат. Можно сказать, Рязанов спас меня от трагического исхода...
В лице Эльдара Александровича я нашла совершенно неведомый мне тип режиссера: ему весело — и всем вокруг тоже весело. Он обожает своих актеров. Но я видела и другое — когда Рязанов превращался в ураган, цунами, стихийное бедствие. Первый раз это тпроизошло на съемках «Гаража». Во время сцены, когда героиня Светы Немоляевой вдруг теряет от отчаяния рассудок, за декорацией кто-то громко заговорил. Эльдар Александрович с места в карьер понесся, ничего перед собой не замечая, сшиб часть декорации и все осветительные приборы. Бежал и кричал: «Где эта сволочь?
Актриса играет такую сцену, а он там стоит и треплется! Убью...» На следующий день, видимо, на нервной почве, у него даже температура поднялась... В другой раз пришел Рязанов в перерыве и видит: все актеры подшофе, а Жора Бурков так вообще как колос на ветру. Рязанов, понимая, что снимать невозможно, взял Жору за грудки и давай трясти, а сам по сторонам смотрит, выискивает, кому еще головомойку устроить.
И вдруг Жора ему говорит: «Что, Эльдар Александрович, не можете людям честно в глаза смотреть?» И начался такой хохот, до слез! Жорка вообще был невероятно остроумным человеком. Помню, как-то в метро я его встретила в жутко смешной, нелепой дубленке. Спрашиваю: «Жора, откуда такой эксклюзив?» А он в ответ: «Правда, я в ней на Петлюру похож? Мама прислала...»
— Вы где-то говорили, что работа в кино спасала от отсутствия ролей в театре...
— Когда меня пригласили в «Современник», я шла туда с большими надеждами, но долгие годы сидела без ролей. Даже думала: может, это оттого, что в кино я переиграла так много несчастных, брошенных женщин-одиночек? Ведь каждая роль — это накликание чужой судьбы. Меня неотступно стали преследовать разные беды. На премьере «Мелкого бееа » я свалилась с огромной высоты и получила сотрясение мозга (не зря спектакль называется «Мелкий бес»). Дома на меня со стены упал мой собственный портрет, написанный первым мужем (огромная картина на оргалите в тяжелой раме), и разбил в кровь лицо.
У мамы в то время обнаружили рак, я скрывала это и от нее, и от папы. Вскоре от горя он тоже сильно заболел. Муж ушел жить в мастерскую, сказав, что не может творить в обстановке слез и беды. Я каждый день моталась в больницу, а вечером бежала в театр. В тот момент, когда мама умерла, я играла в «Квартире Коломбины». Доиграла до конца, и только потом коллеги мне о маме сказали. История повторилась: моя мама тоже была актрисой и тоже вышла на сцену, в «Женитьбе Фигаро», когда умирала бабушка.
А через несколько лет Коля Коляда, вовсе не посвященный в мою жизнь, предложил мне пьесу «Персидская сирень », где героиня прошла тот же ад одиночества и покинутости. А главное — в. этой пьесе поразительный монолог, обращенный к умершей маме. Для меня эта роль — покаяние и в какой-то мере исповедь. Еще одно объяснение маме в любви — «Старосветская любовь». И опять пьесу эту мне подарил Коляда. В этом спектакле у меня потрясающий партнер: Богдан Ступка, играть с ним — огромное наслаждение. Кстати, недавно он стал министром культуры Украины.
— Ну и как играется с министром?
— Ой, просто замечательно! Весь прошлый июль, пока мы репетировали в Доме украинской культуры, стояла пятидесятиградусная жара. Администрация поселила Богдана в тесную, душную комнатенку (никто ведь не знал, что он станет министром). Путем невероятных интриг нам удалось отобрать у буфетчицы вентилятор. Богдану даже на репетиции приходилось ходить с драгоценным вентилятором, чтобы можно было дышать. Через месяц он так осатанел, что время от времени прерывал репетиции и начинал ни с того ни с сего петь украинские песни или читать монологи из своих ролей, тоже на родном языке. Видно, родная речь укрепляла в нем дух...
Богдан очень меня поддержал, когда провалилась наша премьера в Москве. Я тогда здорово испугалась, а он и виду не подал, ходил гоголем да еще и меня старался воодушевить. Он вообще неунывающий человек. В Новосибирске на спектакле, где присутствовал тогдашний губернатор Муха, вышел на сцену и с чувством произнес гоголевский текст: «Мух надо уничтожать. От них вся зараза ». Сказал и в гробовой тишине меня локтем в бок толкает. В зале засмеялся только губернатор...
— Отважные вы люди...
— Что вы, это все Богдан, я-то по натуре трусиха. Кстати, больше других заставляет меня трястись от страха мой муж Володя. Вы не представляете, как он водит машину! В нем просто неистребимо желание согнать всех с полосы и поставить вдоль дороги на колени. Если бы мы познакомилась, когда он сидел за рулем, не было бы нашей семьи...
Как-то мы (с нами еще Инночка была) отдыхали в Испании. Невозможно представить, что вытворял Володя на горных дорогах! А Инночка сидит сзади и приговаривает: «Лилек, ну что ты, ей-Богу, нервируешь водителя, так хорошо едем!»
Помимо желания гонять на бешеной скорости у Володи есть еще одна страсть — дайвинг. Меня Алла на даче тоже готовила к погружению. Я надела ласты, маску, пыталась научиться дышать, чтобы потом нырять и смотреть на рыб. Приехала на Бали, засунула себе эту трубку от маски в рот и попыталась нырнуть, но тут же стала задыхаться. Зачем мне, думаю, какие-то рыбы? Я совершенно не хочу знать, что там под водой происходит, не хочу видеть ни водоросли, ни что там копошится. Мне главное — ощущать, что дно близко. К тому же я перед этим видела, как одна молоденькая японка скрылась в пучине, а мне ее спасать пришлось...
Володя-то понял, что меня заманивать на глубину бесполезно, а Инна попыток не оставила. Были мы с ней как-то в Форосе, пришли в дельфинарий, нам предложили покататься на дельфинах. Инна тут же в воду прыгнула, а я, конечно, на берегу стою. Подплывает Инна, держит дельфина за плавник и кричит: «Прыгай немедленно!» Я зажмурилась и сиганула. Чувствую, он мягко так под меня подплыл, ждет, чтобы я его за плавник взяла, такая умница! Но в этот момент тренер зачем-то дельфина позвал, и я оказалась брошенной на огромной глубине в центре бассейна. Ну все, думаю, утону! Слава Богу, дельфин мой вернулся, и мы понеслись. А рядом Инна, держа уже двух дельфинов за плавники, рассекает...
Сейчас вот опять решаем, куда в отпуск поехать. Я говорю: на остров. Причем маленький, чтобы там на машине негде было разогнаться. И чтобы мелко было. Тогда пусть себе муж погружается сколько хочет. Только вот где бы найти такой остров?..
Беседовала Юлия Ушакова
